Автограф

Александра Карнеева

Дети и стихи

«...примечательностью племени являются поэты. Бывает, кто-нибудь выстроит в ряд шесть-семь слов, обычно загадочных, и, не будучи в силах сдержать себя, начинает выкрикивать их, встав в центре круга... Если поэма никого не взволнует, ничего не произойдет, но, если слова поэта заденут за живое, все в полной тишине отходят от него, охваченные священным ужасом... Никто более не заговорит с ним... Отныне он не человек, а бог, и каждый может убить его».

Хорхе Луис Борхес. Сообщение Броуди

– Дайте мне, пожалуйста, стихи.
– Чьи?
Без выражения:
– Мои.

Беседа в читальном зале
Гурзуфской школы им. Пушкина

Загадочная писательница И.Грекова сказала про одну писанину, что в ней стружка и тарелки, как в ящике для перевозки.

Тарелки – это главное, а стружка – стружка.

Вот смотрите, тарелки – это имена и куски стихов, они выделены жирным, на стружку можете не обращать внимания, это просто для гонорара.

В тени шляпы

...Было происходящее в феврале так добродетельно, хрестоматийно и красиво, что даже нехорошо минутами делалось. Впрочем, может быть, это от холода. Школа давно и доброкачественно промерзла и звенела недетскими голосами. Двери разговаривали.

– Скока? – Спрашивала дверь хранилища.

– Плюс шесть, кажется. – Сухо отвечала главная.

Полчаса назад объявили, что школа закрыта. Ай-яй-яй. Опоздали мы. Ничего мы в феврале для Александра Сергеевича не сделали. Все ждали, щупали батареи, и вот вчера, не притрагиваясь к этим украшениям, позвали детей.

И вот!

Кстати, и электричество очень к месту отключили по причине того, что экономика (с этим не поспоришь) должна быть экономна, Адам Смит ее возьми! (Если для полноты картины – то очень приятно. Разве неприятно чувствовать себя героями? Ну, скажите, – нет?)

А они – пришли. Как договорились вчера...

– Поэты не отменяются?

...когда тоже было не менее +6° на верхней ступеньке стремянки, и тоже стояла, так сказать, египетская ночь (но правительство еще мучилось и билось, чтобы это положение исправить).

Сегодня ситуация прояснилась, и все расселись в темненьком читальном зале. Со стен нависали жуткие в полутьме (в смысле – внушительные) русские философы и писатели, селиверстовская, потрясающая воображение, серия, оригиналы.

Особенно какой-то недобрый был В.В.Розанов, ему явно что-то хотелось сказать. Может быть, что нельзя детям в холоде, и дураки мы. Он ненавидел холод. А.С. и так-то на портрете находился в тени пренадменной шляпы, а тут вообще одни только глаза сверкали.

Не исключено, что он смеялся. Вероятно, над нами.

– А мы – вот.

Маленький дяденька из третьего, средний дяденька – из седьмого, большой дяденька из одиннадцатого.

Барышни, барышни... 6 класс, девятый... (В одном 9-м Б, причем, это не гуманитарный – уйма девушек-поэтов).

Бежать ли мирской славы
или не бежать?

Мы, собственно, во второй раз собрались. Первый был теплый, октябрьский – лицейский день.

Тогда они увидели друг друга. Тогда молчаливый Сергей Марченко, пират, романист – удивился, и удивления не смог подавить в черных глазах своих так быстро, чтобы мы не заметили. Он из седьмого. Пишет вечность. На днях зашел.

– Дайте ее. Ну эту.

– Пожалте-с.

С полки подается ему его собственная книга. Сел, пишет. Быстро и много. Без пауз.

– Поставьте.

Пролетал ли ангел?

– Что-то ты, Сергей, стал надолго с ней расставаться. Раньше ты без нее полтора часа не мог. Ну не мог. Помнишь, что ли?

– Это было раньше, – зловеще говорит, намекая на какие-то перемены в действительности, протекающей внутри.

Глупости! Я-то знаю, сейчас открою – а там! Вы думаете – текст? Что за слово такое. Глава! (Это в той части книги, где романы.) А то и строфа! (В той части, где совсем наоборот.) Последние два месяца работает над историко-фантастическим романом о Китае.

Мы его, Сергея, назвали первым. Это почему?

Потому что он (раньше) явно считал, что он единственный ныне живущий поэт. Он – и Пушкин, который был несколько раньше тут же, на свете. Безумно, пиратски (не в смысле плагиата) – любимый А.С. «Пушкин был не только хорошим поэтом, но еще и хорошим, умным и добрым человеком. Когда я начал читать Пушкина, меня что-то пихнуло писать стихи». Еще: «Мой кумир с самого детства. Я по крышу влюблен в его повести и стихи. Еще в садике увидев его портрет, я сказал: Ты мой кумир, Пушкин. Одно слово Пушкин – это уже стих. Люблю все, что он пишет, о чем думает. Его ум».

Мое детство: страсть,
Мое детство – просто лихо,
Мое детство – это страх,
Мое детство – это раны,
Тебя выгнали из класса,
И ты сидишь,
Около окна
И ждешь,
А чего не знаешь,
А юность слаба,
А юность жестока.
И одиночество пришло,
А тебе некуда деваться!
Юность

Не хочу я жить
В этом мире трудном.
Детство

Отчаяния здесь никто не отыщет, а мужество так сдержанно, что может показаться холодным спокойствием.

В мире этом
Много зла,
Но в нем
Мало добра.
Мир. Нас много в нем
И добрых, и злых.
Мир

О любви пишет как о затяжном дожде, с которым ничего не сделаешь, но, кажется, он лукавит и иногда проговаривается:

Любовь – игра, игра и жизнь,
Но любовь длиннее, а жизнь коротка.

О «ней» или яростные и длинные стихи, или рассудительные и короткие:

С тобой приятно разговаривать,
И ты не тянешь речь,
Не смеешься попусту,
И со мной ты – попросту.
Ты всегда спокойна,
Ты всегда красива.
Твой шелест губ
Напомнил мне мой дуб,
Стоявший осенью печальной.
И легкий ветерок, который
Пронесся около меня
Напоминает мне тебя.

Лично Тебе, 13 лет

Когда мне в свое время разрешили кивком прочитать, то я, онемев от такой чести, долгое время не знала, какие стихи можно упоминать, а какие – не положено. Подумав, начала:

– Мне очень нравятся стихи с посвящениями.

Он (просто):

– Мне тоже. (Слава Богу, значит «кодекс беседы с поэтом» не нарушен.)

– А человечеству их прочтешь?

– Согласен. А впрочем, нет, не согласен.

– Что же делать человечеству?

– Вы прочтите. Я разрешаю.

– Если не позволишь, мы посвящение пропустим.

– Нет, почему же. – Сказал он. – Это же все знают.

(Но «для газеты» фамилию велено все же сокрыть.)

Так вот, знал он, куда и зачем его зовут – «18 октября. В кругу школьных поэтов. Приглашаем стихотворцев, сочинителей прозы и всех желающих. Библиотека».

Знал-то знал, что вокруг предполагаются одни поэты, но множественное число как-то не принимал в соображение. И вдруг! Выяснилось, что «нас» или «их» – как-то много, целое селенье.

С одной стороны, ему было даже успокоительно (это было, было заметно) убедиться в наличии собратьев (хотя это были, в основном, сестры) по непохожести. С другой – он тяжко призадумался.

Когда-то (в шестом) мы думали, что он бежит мирской славы, а оказалось, что нет, он не бежит мирской славы. (Даже спросил потом: «А завуч в следующий раз придет?»)

До этого месяцами мы его обкладывали чистыми листочками и упреками, умоляя переписать лучшие стихи и «мы их куда-нибудь пошлем».

– У меня почему-то не получается, – сказал он.

Его книга называется «Роза». (Роза – девиз и символ веры, потому что с нее все началось.) Это не сборник, а дневник, в котором «регистрация» обыденной жизни заменяется литературными текстами. Это – Дневник. Здесь стихи перебивают главу романа, останавливают течение авантюрной повести – и снова роман продолжается.

Я.
Я начал сочинять стихи с 3 класса. Родился же я 1990 г. 14 августа в 4 часа утра. Первый стих «Роза Ангела Любви».

Роза ангела любви,
Роза красная моя,
Ты, любовь моя,
Ты ангел мой небесный,
Прекрасный и прелестный.
Роза мне Добро внушила,
И в сердце красное мое
Любовь вложила.

И вдруг бывает – стоп, перебивка. Возникает обрывок «реальной жизни», точно это верстовой столб, который нужно вбить, отметиться, чтобы не потеряться. «Этот стих я сочинил сегодня на украинской литературе после того, как мы прочитали “В острожской школе”. Когда я шел с моим другом Русланом, я прочитал начало и он сказал – “классно пишешь”. А вот другая запись, после законченной повести “Мария в Сан-Диего”: 9 ноября 2002 г. В этот день умер мой дед Владимир. Он умер в пять часов утра. Его не приняли в ливадийской больнице. Его повезли назад домой». На другой странице:

Жизнь так коротка,
Не успеешь ни черта
За жизнь короткую такую.
И выжить очень трудно тут.

Человек, который думает стихами

Уместна ли была встреча в феврале? К чему эти прекраснодушные посиделки на холодных стульях?

И вообще, ужасный этот месяц. Извинит ли А.С.? Читали после дуэли, и после девяти дней, уже не ему, а тому, кто прилетел к Юрзуфу.

Ничего – решили. Ничего нехорошего. И даже хорошо тем, что предисловий никаких не требуется. Они и стихи.

Но взрослые – это вам не «они». Взрослые стихов не пишут. (Неприлично как-то.) Зато взрослые всюду лезут и чего-нибудь обязательно произносят. Боятся за тарелки, что ли? И причем не просто, а вкусным голосом.

Таким назидательным, «дверным» голосом говорю «им»:

– Вот посмотрите сюда. Вот на него, на этого. Это – Денис Шкабатур. Он учится в третьем. Так. Ну вот. Посмотрели? Его портрет когда-нибудь будет здесь на стене, это я вам обещаю и твердо гарантирую.

– А вот и свободное место есть. – Указывает кто-то не вполне простодушно. (Кстати, не поэт. Есть среди них один не-поэт.)

– А доказательство? – Это уже произносит одна из «барышень».

– Стихи.

Стали привставать, налегая на стихи, сдвигать шторы и рассматривать.

И если вы думаете, что Д.Ш. – смутился, то это потому, что вы его еще мало знаете.

Денис Шкабатур – по виду монастырский благообразный отрок, послушник, девятилетний Алеша Карамазов – в каждом глазу по два черта имеет. Это трудно заметить, потому что он редко взгляд дарит человечеству, но если подарил – то чертей видно невооруженным глазом, со всеми подробностями. Это, наверное, потому что хоть Денис и лирик по профессии, на самом деле он – эпик. Есть такое слово?

Красно-розовый закат
Будто в чем-то виноват,
Покраснел он от стыда,
Что съел солнце до утра.

Лирика у него ненарисованная, это голограмма, он ее строит со всех сторон, наращивая объем.

Дождик к нам стучит в окошко.
На диване дремлет кошка.
Я из «лего» строю дом.
В нем живет волшебный гном.

Гномик ночью просыпается,
То ворчит, то улыбается,
Что игрушки разбросали
И тетрадку разорвали.

Потом сядет на окошко,
Помечтает там немножко.
Звезды посчитает,
С молью поиграет.
Только станет рассветать –
Гномик прыг к себе в кровать.

Всякое уважающее себя новорожденное стихотворение должно себя оглядеть, чтобы убедиться:

– Ага, я – трехмерное.

Три прозаических измерения плюс четвертое. Четвертое – это Автор.

Спасибо нашей маме:
Мы на катамаране
Идем навстречу ветру
К далеким островам.

Команда: я, Дианка,
Зимфирочка и мамка
И нам не страшны бури,
И даже ураган.

Ведь я у них отважный
И самый, самый важный,
И самый, самый главный
На свете капитан.

Автор, Денис Шкабатур, вроде бы в стихотворении даже буквально на виду. А кто тогда тот – и где он? – который смотрит на капитана (и заодно – на читающих), посмеиваясь?

(Забавно. Когда я вспоминала об этом «стихе», то почему-то была уверена, что там и брызги обозначены, и волна – а оказывается, этого ничего нет. Фокус! Как-то так собрались слова, что их информативность повысилась, как лохматость у персонажа Успенского.)

– Да будет вам! – Шепотом сказал мне один человек, умный. – Это же взрослый написал для детей, ребенок не может так отстраненно себя рассматривать. (Подумал и добавил.) Умный взрослый.

Ветер и путешествие изображены одним длинным и быстрым движением – по-рушевски. Отношения людей, связанных любовью, оказались внутри. Ветер стал домом, не менее прочным, чем тот, что построили из «лего».

Иногда он пробует сотворенное «на зубок». Крепко ли? Даже страшновато. Чувствуется, что он только-только начинает понимать свою силу демиурга. Построил? – могу и разрушить.

Путешествие в Форос

Море, солнце, горы
Волшебной красоты!
Кажется что сбудутся
Все мои мечты!

А там за поворотом
Проснется великан
И положит всех нас
С автобусом в карман.

Великан – это Денис Шкабатур. Это он «плохо себя ведет». Вот видите, и пошалить у поэта возможностей больше.

Впрочем, стихотворение не кончилось:

Но ко мне на помощь
Придет друг – Геркулес.
Мы все освободимся
И уйдем жить в лес.

Поэты смотрят доброжелательно и безоговорочно верят до стихов еще, на слово. Я убедилась, что поэты – не злы, не завистники. Может, это только в возрасте от 9 до 17?

Верят сразу в портрет. Денис тоже верит и выпускает неожиданную улыбочку.

Нагнетаю.

Синенькими культяпками выколупываю тяжелый том БСЭ:

– И здесь, вот в такой толстой книге, когда-то будет написано... Денис, держи, тяжело.

Открываем и как будто читаем. Он не удерживается и косит двумя чертями в книжку.

– А! А! Он думал, что уже написано! – Веселится один полускептик, девочка – не поэт, пришедшая в качестве почетного эскорта с подругой.

Радуемся.

(Вам не нравится? А нам очень это понравилось. Мы задвигались на стульях. И даже столы задвигались. Все – кроме столов и стульев – стали улыбаться.)

Тут штучка в том, что «они» – необычные и вроде как «неправильные» среди «нормальных». А тут необычность – норма. Вы помните, конечно, как Аркадий Рубинчик, а вернее, его «папа» Э.Севела иронизировал в бороду: «Нет, я не националист, но просто, когда вокруг сплошные евреи, никто мне не скажет, что я – жид пархатый!»

Кто-то сказал:

– Может, и я там буду, в Большой Эн-цик-ло...

Барышня, которая сопровождает подругу, не удержалась:

– Все вы там будете.

(Может, ей было даже чуть жутковато, когда сгустились эти поэтические сумерки.)

Кто ни послушает Денисовы стихи, его мягкий, с тщательным выговором, якобы бесстрастный голос – минута, еще и смотрит испуганно – оглядываются на «сопровождающего» взрослого, мол, поясни же как-то сие явление. У всех – честное слово – сразу одна и та же мысль, выраженная разными словами. Эллина Степановна точнее всех определила:

– Он думает стихами.

Поэзия его только кажется непонятийной – приговор происходящему складывается не из готовых блоков смысла – хорошо, плохо, понятно, нельзя. Он склонен как будто к недооценке события, он осторожен, спокоен, а общее ощущение – скрытого поучения, принятого решения.

Бедный серый
Бездомный кот,
Подарю тебе
Свой бутерброд,
А домой тебя
Брать запрещается:
Дома Мурзик
Пузатый
Кусается.

Девочки начали с нежностей, с декоративных полутонов – листья у них бесповоротно опадали, сады стояли бесприютны, окна захлопывались, декадентки этакие. Он послушал – очень внимательно, не притрагиваясь к своей книге, и вдруг с яростью заперелистывал. Я стою и мне видно каждое стихотворение, хоть вверх ногами читай. Написано все прекрасными и огромными печатными некорявыми буквами.

– Денис!

н-то оказывается (ах, конъюктурщик!) стал искать тоже «чтобы лирицкое».

Я люблю вас, дубки,
Хризантемы сынки.
Вы на маму свою
Очень сильно похожи,
Только меньше немножко,
Веселей и моложе
Вы смеетесь так звонко!
И радостно мне
Будто солнышек много
Горят на окне.

Выслушали. Эллина Степановна говорит (она-то всегда говорит нормальным голосом):

– Вы не думайте, господа, он не только лирик. Пришел он, дети, однажды сияющий, страшно довольный, и весь в ссадинах, синяках, царапинах и шишках. «Дени-и-с...» Улыбается! (И тогда, и сейчас.)

– Протянул: «Это вот стихи новые». «Понятно, а?..» «В них-то все и рассказывается».

Я пошел играть с мячем.
Все мне было нипочем.
Мяч летал и я скакал,
Непонятно как упал.
Нос разбит, рука в крови,
Мама шепчет – не реви.
И лежу я весь в зеленке,
Горько плачу как девчонка,
Как несчастный инвалид,
И коленка – так болит!

Твардовский ругался: молодой поэт написал, как Наташа с мячом играла, о ужас! – длинными, тягучими строчками. Разве так мяч стучит? – шлепали незадачливого. Конечно, не так, и у Дениса мяч стучит – правильно.

Мелкий дождик как пыль
Над землей рассыпается.
Хорошо под дождем
В старом парке гуляется.
Добрый дядька-платан
Мне сережками машет.
Я под ним постою –
Он мне сказку расскажет.
И увижу я сам,
Как с листочком прощается.
Тихо веткою машет
И от грусти качается.

Придира, он отбирает безоценочные полутона. Все совершается как будто по инерции, все устремляется к полной, величественной и неподвижной справедливости – молчанию. Это сон или воспоминание. Момент равновесия. Движение замедляется, вот-вот остановится... Осторожно – вы забыли, что надо дышать.

– Бац!

Это терпение лопнуло. И азарт долго сдерживаемой любви к краске – ехидной и развеселой, вырвался:

Лето в Гурзуфе,
Солнце и пляж,
А в ресторане
шашлык и гуляш,
Толстые тетеньки
как бегемотики
Греют на солнце
свои животики,
А мы с Дианкой
живем на воле.
Кушаем сливы
и ходим на море.

Натуралист. Ехиден! Ехиден-то! Батюшки.

– Иногда.

Ирония в нем сидит и из глаз смотрит, сгущаясь в упомянутых. Порою ирония начинает-начинает, как положено, «перерастать в сарказм». Но и когда ему весьма невесело, он улыбается – глазами! Это уже, господа, личное мужество.

У мамы на работе
Начальник – злая тетя.
Зарплату ей не платят,
Все деньги заберут.

И мы грустим с сестричкой,
Что нет у нас клубнички,
И деньги на мороженое
Нам больше не дадут.

Хороший переводчик возмущался плохим поэтом:

– Его рифмы за собой сюжет тащат. Куда они, туда сюжет вихляется. Бедные трудящиеся!

Хороший критик вывел правило:

– У плохих поэтов всегда подозрительно хорошие рифмы.

Иногда рифма может гордиться, что она честный гвоздик. Простите, какое отношение она имеет к картине, но ведь иначе грохнется. Иногда она – дополнительный блеск, буффонада, отмычка. (Это – Галич). У Дениса почти всегда рифмы «обоснованные» и даже говорящие:

Море греется туманом.
Нас укрыло одеялом,
И в волшебных облаках
Я гуляю на руках.
Хотите, не хотите ли –
Мы облачные жители.

Творец безостановочный. Но в отличии от Тригорина ему не скучно записывать действительность. Тригорин смотрел на облако и мучился, что придется записывать про рояль. Он устал, может быть. Неужели когда-нибудь Д.Ш. устанет? И будет читать потихоньку про себя в толстой книге?

А сейчас, когда поймаешь его взгляд, с испугом размышляешь: вах-вах, он сейчас меня записывает. Кошмар! Да еще с каким, возможно, ядом!

Ника, Тося и совесть

Иногда делаешь что-нибудь для порядка, для очистки этой, как ее – совести. А потом, когда оказалось, что нечаянно сделал правильно, вульгарно выражаясь – в точку, можешь даже обозвать себя интуистом.

С Вероникой Сипович мы беседовали о ее стихах, было тихо и хорошо, и ей были приятны мои попреки, что в ее тетрадке (которая хранится в библиотеке), как застряло одно стихотворение, так и томится в одиночестве, грустнея.

А между тем разведка мне донесла, что она строчит.

– Да нет же. – Отнекивалась Вероника, похожая на прелестнейшего Эмиля из Лённеберги.

Вот осень пришла.
И листья опали,
Вот осень пришла,
И ты стоишь у окна.
Вот осень пришла,
И ты тихо плачешь,
Что он разлюбил
Тебя навсегда.
Он больше тебя
Никогда не заметит
И не посмотрит
В твои глаза,
Ведь ты для него
Ничего не значишь,
Ведь ты для него
Теперь пустота.
12 лет

И тут сидела Антонина Мазуренко и писала про реки Украины. В разговоре не участвовала и, кажется, мало на болтовню нашу обращала внимания. Памятуя, что в Отечестве такой вопрос не странен, я спросила (если честно – просто так):

– А ты?

И Тоня посмотрела так, что мне стыдно стало. Я представила сразу, как много лет спустя, она, знаменитая и незлопамятная, вспомнит, как ее спросили:

– А ты?

Она промолчала.

– Тося. – Стала шипеть Вероника. – Я ведь знаю. Возьму и скажу.

– Ника. – Спокойно сказала Тося. – Отстань подобру-поздорову. Видишь – я пишу?

На другой день свернутый в восемь раз (да!) листочек Антонина подсовывает мне под локоть. Как раз толпа, и я очень недобрая, и ничего ни про каких поэтов не помню...

– Что? (Сурово, я.)

– Это они. – Подмигивая, сказала Тося и быстро ушла.

Бывают дни, когда мне грустно
И сердце плачет и болит.
Бывают дни, когда смеюсь я
И песня звонкая звенит.

Бывают дни, когда мечтаю
И сердце с трепетом стучит.
Бывают дни, когда я знаю,
Что нас ничто не разлучит.

Бывают дни, полны сомнений,
И я в раздумьях утопаю.
Бывают дни, когда я верю,
Смотрю вперед, не унывая.

Бывают дни, когда люблю я,
Душа моя, как день весенний.
И я свободой наслаждаюсь –
Пусть в жизни всякое бывает.
Лучами солнца согреваюсь,
Люблю, надеюсь и прощаю.
Люблю и прощаю. 13 лет

Жизнь моя моею быть должна:
Грустная, смешная, никакая –
Только у меня она одна,
С нею улетаю в облака я

Или камнем скатываюсь вниз,
Головой отчаянно рискуя.
Я сама ...себя покритикую.
Жизнь моя. 14 лет

– Где-то я это читала, – сказала одна учительница.

У меня есть только один ответ:

– Где?

(Действительно, вот никак не помню, где сказано: по стихам очень молодого человека можно судить, в первую очередь, о том, что он читает.)

Н-да, как бы строчку не прихватить. Например, «Осел был самых честных правил...»

Леся Украинка

Тоня Мазуренко и Сергей Марченко сидели друг наплотив друга. Когда Тоня себя назвала, он тихо сказал, в раскрытую книжку:

– Леся Украинка.

Но более он ничего не говорил.

У нее есть особенные стихи, которые я для себя обозначаю как «Противопоставления».

Хочешь бежать – убегай.
Хочешь найти – находи.
Хочешь понять – понимай.
Но не препятствуй любви.

Думаешь лгать – не смеши.
Веришь в успех – получай!
Любишь учить – научи.
Только потом не страдай.

Если ты плачешь, то плачь
Хочешь ударить – сдержись.
Силы черпай из удач.
Только со злом не мирись!
Если хочешь. 13 лет

Я любила тебя, а ты не любил,
Я смотрела на тебя, а ты не смотрел,
Я ждала тебя, а ты не ждал,
Я так верила тебе, a ты изменил.

Но прошла моя любовь, а ты полюбил,
Ты любил меня, а я не любила,
Ты смотрел на меня, а я не смотрела
Ты ждал меня, а я не ждала.

Ты так верил мне, а я изменила,
Я забыла тебя, а ты не забыл.
Я и ты

Два приватнейших разговора после, в стороне:

– Сережа, тебе чьи стихи больше всего поправились? Кроме Денисовых?

– Девочки напротив, которую я назвал Лесей Украинкой.

– Тоня, тебе чьи стихи больше всего понравились? Нет, кроме Денисовых?

– Вот этого напротив мрачного мальчика, который меня тихо назвал Лесей Украинкой.

Схема стиха

Она – такова. Поэты, кто строго, кто раскидисто, посиживают и без приглашения кто-нибудь, полистав книжку, начнет:

Каникулы вновь начались
После трех месяцев огорчений,
И в дом потихоньку влились
Минуты веселья.

Но кончается осень,
Вечерами уже холоднее,
С ветрами гуляет листва,
А дождь льет как последние слезы.
Виолетта Казьмина. 13 лет

Молчание. И еще голос:

Вокруг ночного цветка
Вьется яшмовый мотылек.
О, Боже! Кто бы мог знать,
Как я сейчас одинок.

Одна капелька точит кремень,
Одиночество гложет душу.
И так хочется писать стихи
В надежде, что ты
Их захочешь слушать.
Иван Генералов, 16 лет

– Ну раз так. – Говорит третий. – То что ж ...

Сегодня был пасмурный день.
Сегодня ты прошел мимо меня.
Сегодня был ужасный день.
Сегодня ты не посмотрел на меня.

Сегодня был хороший день.
Сегодня ты сказал мне.
Сказал: «Пошли вечером погуляем?»
И я в ответ сказала: «Да, пойдем».

И вот настал тот день.
Тот день исполнения желаний.

Вы узнали. Конечно, это Тоня Мазуренко, 14 лет

Тянется и вытягивается длинная цепочка настроения. Случается, по мере «набусывания», как говорил Тосик Инберовский, настроение незаметно меняется и заканчивается каким-то другим настроением и вообще о другом.

«Я их писала,
только не записывала»

Лиля Шевченко, будучи пятиклассницей, вошла в библиотеку и в наши сердца с увесистым томиной. Ей было тяжело. Мы посмотрели, и нам тоже стало тяжело. Это был такой толщины, что надо большим и указательным пальцами, как деньги в известном анекдоте, показывать – э, роман. Одного советского писателя. Только мы, удручившись, хотели деликатно отослать его (роман) туда, где он, видимо, лежал, как вдруг Лиля сказала:

– Я спасла эту книгу.

И протягивает его нам, как птенца.

Мы его переплели. Толстый, очень толстый. Дырочки пришлось гвоздем пробивать. (Не надо, не надо, пожалуйста, про серп. Вам смешно.)

Лиля появлялась, исчезала, и почти каждое посещение, как Карлсон, проверяла наличие на постоянной выставке уже ею переплетенных книг… и этот роман – обязательно. Чтоб лежал на видном месте. За Лилей закрепилось почетное – Переплетчица.

Вот Лиля видит объявление: «Школьные поэты – Александру Сергеевичу. Лицейский день, 19 октября».

Встревожилась очень и несколько раз спросила:

– А мне приходить? А кому приходить?

В сутолоке ей сухо было сказано:

– Нет, это только поэты сами для себя собираются.

– Они с выражением будут читать?

– Что ты, Лиля, какие выражения. Они люди почтенные. (Плохой производственный юмор.) Лиля, ты по-моему на урок опаздываешь.

Но человек не в таком состоянии, чтобы оценить слабую шутку. Человек в смятении:

– Их много будет? Они – кто? Это – дети?

Почти раздраженно:

– Нет, Лиля, поэтов, к счастью, мало. Знаешь, уже звонок звенит.

В тот же день приносит, придерживая в развернутом состоянии, двойной лист, изъятый из тетради с переплетчицкой ловкостью. Не глядя в глаза, говорит так:

– Я написала стихотворение на уроке. (Поспешно, перекрывая кислород для нотации.) Я прочитала стихотворение наизусть, то есть... (Тут она, как Иванушка Бездомный, запуталась)... не свое, вот это, а это, которое задали. Я одиннадцать баллов получила. Тем, кто стих сдаст, разрешили своими делами тихо на остатке урока заниматься. И я написала.

Думает:

– Но я и раньше еще писала. (Думает.) Только я не записывала.

Приду в библиотеку,
Возьму я книгу,
И за книгой пишу стихи.
Стихи про родину родную,
Про дом, про все вокруг:
Вот дерево стоит
И клонится от ветра,
Там дети бегают,
Играют в прятки,
А я сижу и стих пишу о них.

Да, да, – совсем, как Бог у Тагора

Так и поехало – в день по стихотворению, строго.

Причем, будет ведь стоять всю карнавальную, жуткую, большую перемену, когда борьба за знания болезненно обостряется, принимая иногда размах классовой борьбы – и дышать тоже строго в ухо. Терпение судьбы. И вот наконец все сидят и пишут (хорошо, что не стихи), и за мой стол кто-нибудь уже норовит сесть и писать. И вот тут-то я слышу:

– Я вам буду читать. Только вы сядьте обратно. Я читаю.

Итак, есть человек, который думает стихами, и человек, который однажды принял решение писать стихи. Вернее, записывать.

Она щепетильна, лукава, усердна, склонна усложнять отношения с действительностью.

Эллина Степановна представляла на кафедре словесности школьных поэтов и про Лилю сказала так:

– Мне хотелось бы такой же педантичной быть, как Лиля.

Лиля была очень польщена и забыла в кабинете кафедры – зонтик, плащ, портфель и шапочку. Возвращалась поочередно за всем означенным.

Опять Денис

А ведь и Денисово стихоисчисление начало имеет, и мы тоже можем попробовать поточнее его определить. Он был во втором классе, и был немножко другой, чем сейчас. Черти просматривались слабее, он был еще человек, от природы не отделенный. Такой сгусток мыслящего космоса, Денис. Голос, как если бы небольшое облако заговорило.

– Это стих... – (Слепили мы из его высказываний.) – Маме, для мамы нарочно. Это – первое стихотворение, которое по-настоящему.

– А раньше не писал?

– Я игрался со стихами.

Море Виолетты

Виолетта – это на самом деле, конечно, Василиса-Прекрасная на самом деле и (по необходимости) Премудрая. Это она пришла «по стихи». На конкурс собралась стихи свои нести.

– Вот твоя книжка. Но я тебе ее, может быть, не дам. Знаешь, почему?

– Знаю. Это библиографическая редкость.

– Вот именно. Первое рукописное издание Вэ Казьминой. Смотри мне. Будешь, как Фауст, расписываться.

Вспомнишь Шварца, с интонациями Принца-Администратора:

– Завтра чтобы мне с дополнительным стихотворением.

Ведь знаю, не напишет. Знаю, почему. Ладно.

Возвращается вялая:

– Нет, мы там как-то не нужны. Мы ни одного места не получили.

Вспышки «натхнения» (укр.) не произошло.

Стихи Виолетты, во-первых – тягучие, во-вторых – звон колокольный над морем. Так все говорят. Они – мелодия то ли турецкая, то ли среднерусской возвышенности. Тут прелесть в пышности, зное, жаркости, некоторой ленивости и тщательно продуманной неточности. «Стих» уходит как река в море и вы не знаете, чем же все кончилось – как никто, спорим, закрыв глаза, не повторит, чем же кончилась какая-нибудь гоголевская фраза, скажем, в «Сорочинской ярмарке» – где река-красавица, небо, яхонты насекомых.

Летом море блестит,
Солнце как сон говорит,
Что море блестит без конца.
Остаться нельзя без отца.
Отец – это бог морской,
Окружен он тройной красотой,
Которой нельзя не найти,
Только пойди по пути.
Летом

Только одно стихотворение у нее кончается резко – там просто захлопнулось окно.

Увидела мальчика я за окном.
Он прыгал по крыше, взбираясь на дом.
Я посмотрела в упор на него,
А он убежал, захлопнув окно.
Мальчик

Это она сказала (восьмиклассницей):

– Я знаю только Пушкина и Людмилу Геннадьевну.

(Людмила Геннадьевна Овчинникова, горячо любимый классный руководитель, вела поэтические мастерские.)

Поэтические уравнения
Кати Смирновой

Не только экономика, но и поэзия должна быть экономной. Лишние слова – лживые слова.

К такому жесткому лимитированию склонен Денис Шкабатур. Его слова – каждое, почти всегда единственно возможное. В лучших своих стихах Тоня Мазуренко также беспощадна. Особенно в своих «Противопоставлениях».

Катя Смирнова (по облику сомовская «наша современница»), принцип бережливости довела до оформления.

Лев Николаевич сердится: хочешь чего-нибудь сказать? Скажи просто, зачем роман писать, огород городить. Слышала об этом Катя или нет, но действует так, будто это ее поэтический девиз.

Действует – потому что ее стихотворение – это всегда поступок. Реальный, могущий иметь последствия, обдуманный – поступок.

Никакой вам приблизительности. Колебания и варианты решения – этап спрятанный. Читателю это знать не нужно – пускай догадывается, если умен, чуток, мужествен. Только такой, впрочем, и предполагается.

Конунгу нужно найти предателя, отомстить. Он ищет. Он ничего не говорит об этом, он и всегда говорит мало. И вдруг он в какой-то день улыбнулся на шалость внука – и домочадцы все поняли. Сделано.

По сему, кстати, Имя прилагательное, вы свободны – властвует Глагол.

Катина одноклассница, честно пытаясь дать ее стихам определение (они сами – определение), мучилась:

– Это просто мысли. Это только мысли. В стихах трудно выразить мысли.

Ее стихи – форма мышления, способ заточить мысль. Для нее естественно свести до «прожиточного минимума» описание, условность лирического места-пространства сменить условностью заранее выведенной формулы.

В общем, стихи – это не повод растекаться мыслью, а наоборот – математезировать свои впечатления и размышления. (Лишнее доказательство известного – то, чем кичатся математики, шахматисты и музыканты – неуловимое «математическое чувство, мышление» – нечто большее, чем «математическое». Оно наиболее ярко и грубо, зримо в математике проявляется. В хороших стихах виден только результат его работы, оно скромно трудится внутри.)

Катя просто-напросто уравнения решает. С блеском.

Иногда я думаю, что жизнь ужасна,
Иногда мне кажется, что она прекрасна,
Иногда уверена, что она жестока,

А иногда, что урок нам.

Когда грущу – она ужасна,
Когда смеюсь – она прекрасна,
Когда несправедлива, то жестока,

Когда наказывает, то урок нам.

Взять многое от жизни очень сложно,
Но если постараться, то возможно.
Размышления о жизни, 14 лет

Сегодня «семь» я получила...
И так обидно стало мне –
Ведь я учила... Так учила!
Старалась, мучалась, зубрила...

А тут Семерка – вот напасть!
И что же делать мне – пропасть?
...Или поплакать, наклонясь
Над этой злобною Семеркой?

Но как отметку не порочь,
Слезами горю не помочь.
Ведь чудеса бывают только в сказках,
Комедиях, мультфильмах и кино,

А мы живем в обычном мире,
Где нету сказочней картины,
Чем телевизоры и телефоны:
Простой и сотовый, мобильный...

Спешу изобретателей прославить.
Но кто отметки будет ставить?

Как трудно маску счастья надевать,
Когда в душе горит огонь ненастья.
И время повернуть охота вспять,
Чтобы меня повсюду окружало счастье.

Непосвященный может наконец проникнуться священным трепетом «физиков» перед «красивым решением», «стройной формулой». А то обидно.

Она играет в шахматы с собой, но свою ладью берет не по рассеянности, как Ленский.

(Катя стихи принести отказывалась. Убедили ее только одним. У нас в обзоре должны быть представлены все «поэтические системы». Акыны, бесстрастные, толкователи... Должен быть и философ, обожатель закономерностей. У нас только один такой поэт.)

Сердитый поэт

Я вовсе не отказываюся от своих слов, что поэты в молодости не злы. Но иногда они тяжеленький характерец прихватывают с собой в этот наш глупый круглый мир.

Почтительнейшее! приглашение получил в коридоре пятиклассник Владислав Безрук, с которым доброе знакомство завели на классных часах. Стихи его (с его разрешения) уже хранились в библиотеке и заранее мы знали даже, кого из поэтов постарше они подтолкнут к той же теме.

Выслушал. Секунду молчал. Видимо, он и сам не знал, что сделает через секунду. Но – увы! Он улыбнулся. Вероятно, улыбка не предусматривалась кодексом «Как вести себя, когда тебя приглашают читать стихи». Все погубила она, эта улыбка.

И тут он вдруг, ка-ак ра-асердится, как предерзко ответит!

И куда-то побежал.

Нет, ну нет у нас гордости – повторили приглашение уже тихонечко.

– Нет и нет. (С неуверенной яростью, но с тягостным сознанием, что роль придется доиграть до конца.)

Не стали пока уговаривать. Потом подослали разведку. Не пришел. Чужая душа – потемки; стихи, однако, хорошие.

И мы стихи эти – читали. Да!

Посвящается А.С.Пушкину

За столом я с Пушкиным сижу,
С ним беседу я веду.
Мы с ним о жизни говорим,
О счастье, о любви.

О том, как в жизни есть ненастные деньки.
Что не легок путь к победе,
О том, что ключ к победе ты найдешь в глуби своей души.

Но все равно пиши, твори
И помни про свое заданье,
Написать побольше строк
И людям подарить их.

Мой стих про А.С.Пушкина

Луна, Китай, балкон

Один очень хороший китайский поэт, когда стихи напишет, обязательно уточнит (черкнет парочку иероглифов) – где и при каких обстоятельствах. То он на луну долго глядел, то вообще написал стихотворение на белой стене какого-то сарая, то в лодке, то вкус чего-нибудь, отведанного заблаговременно – уточнит.

Александр Лепетун, совершенно славянский человек, поступает также (за некоторыми исключениями).

Кто подругу и верного друга
Найдет,
Тот легко, беспечально, приятно
Живет.
Жизнь и так коротка. А потом не известно –
Не останется, может быть, далее следа.

Листок переворачиваем: «Этот стих я написал, когда я сидел в комнате и смотрел на звезды».

С некоторых пор ни одного «стиха» без «паспорта».

– Я, знаете ли, на балконе сидел и все как-то забывал. Слова. Вспомню их – и забуду. И забыл. Обидно, знаете, так. На другой вечер, представьте, сел уже я с листком. Только темнело и трудно было.

– Так и запиши. Разве это неинтересно?

– Что?

– Ну, звезды, балкон. Процесс.

– Понятно. А где? Я на изнанке, вот тут.

Шестиклассник Александр – вежлив, как школьный товарищ М.Твена – дьявольски. Пальцем продвигает листок по столу:

– Пожалуйста, если у вас сейчас есть время.

Впрочем, некоторые должен непременно прочитать сам.

Осветил мою душу подруги приход,
Улыбнулось мне счастье меж многих невзгод.
Шагом ровным иди и не хмурь больше брови.
Все-равно вы поссоритесь все ж, хоть не вскоре.

(Cмoтрeл на тучи, звезд не было.)

На автора знаменитого в школе «Дельфина!» странное впечатление произвело зрелище собственного рассказа «в газете». Сначала он обрадовался, а потом, по-моему, стал чуть ли не на свет изучать лист газетный... Известие о том, что он опубликовался раньше Пушкина, усугубило его состояние. Он (на некоторое время) утратил чувство юмора и четкость речи. (Александр в себе дрессирует то, что ему нравится. Ему нравится, например, тщательная речь, и он всегда так борется за то, чтобы ни одна фраза не оставалась незаконченной (как Путин), что уже за одно это можно его зауважать. Дело нешуточное.)

После «Дельфина!» он написал еще один рассказ («Как синица в школу попала»), и этот рассказ был ему возвращен на доосмысление.

Далее он принес стихи: «Я вампир, а ты не знала...» Я честно призналась, что мне не нравится, но что пусть перепишет в Собрание Сочинений.

Сел где-то, дважды приливной волной сносило читальный зал, но вот труженики схлынули. Вдруг среди блаженной тишины и пустоты слышится мучительно сказанное:

– А как вампир по-русски?

– Упырь. – Вздрогнула я, потому что напрочь забыла, что Саша где-то там сидит. Вижу – сидит, – А что?

– Я переделываю, чтобы было по-русски.

В том находишь забаву ты только один,
Унижая людей безо всяких причин.
Унижаешь людей, унижаешь детей,
А потом унижаешься сам.

«Круг школьных поэтов» единогласно потребовал, чтобы это четверостишие он во второй раз прочитал. Но никто ничего потом не сказал.

Гладиатор

Кроме грядущих портретов, которые будут «вот тут и тут» сказано было поэтам, уже в другой раз, не в пушкинские дни, а просто:

– Вы представьте, как они (до этого речь шла о потомках) удивятся. Как это, а? – одновременно в одной школе, в этой самой школе имени Пушкина, учились – во 2-м классе Иван Генералов и в 3-м – Денис Шкабатур. Так, мол, не бывает.

Хихикают.

– Как вы произносите знаменитые имена? Кто это из вас недавно почти возмущался – как все быстро делается. Державин – раз, сразу Жуковский и тут же раз! Пушкин... Гоголь... Лермонтов!

– Скажут, Пушкин виноват, а люди тут ни при чем. – «Репетирует» потомков Вероника Сипович.

Да, Иван Генералов, шутки шутками, а учится последний год. Уйдет в университеты и заберет с собой свою книжку.

Как он возник?

Для начала было явление другого Генералова – Сашки из 8-го. Этот плут, художник по-настоящему (это уже необратимо), пустое пространство видеть не в силах. Классная руководительница показывает мне – лес, зеленый свет, тишина.

– Фанерка какая-то болталась. Говорит, можно взять? И – принес, видите?

Вижу.

Как Вася Куролесов, любит считаться тертой птицей, поддерживает образ Великого Прогульщика. Особенно, когда участвует в чем-нибудь интересном и полезном (естественно, по собственному желанию); время от времени тихо, ласково говорит:

– А урок-то и-де-ет... (Уже привыкли к этой нехорошей интонации и, к его сожалению, не реагируем. Так было на Экологических чтениях, на Дне Рождения Леонардо да Винчи и мало ли еще где.)

Замечен на набережной за работой по запуску воздушного змея, кажется, давно занесенного в Красную книгу графоманов, а, следовательно, и впрямь – «рарик», как теперь говорят разнузданные ценители прекрасного.

Так вот, этот самый из ЦУПа явился и ничего не говоря, перед носом кладет на стол мне тетрадочку, изрисованную как-то несерьезно. (Пауза.)

– Это не заминировано?

Снисходительно:

– Вы посмотрите, посмотрите... Открывайте, ничего странного. (Ушел.)

Открыла: Иван Генералов. Марс. Роман. Часть I. Марсианская любовь.

«Меня зовут Тигром. То, что со мной случилось, я не могу объяснить. Мне 140 лет или больше. Я жил не так, как обычные люди, и года считались совсем по-другому. Я хочу начать с того, как попал на Марс. Однажды вечером я, как всегда, помолился и лег спать. Около 12 меня разбудил странный свистяще чмокающий звук. Когда я открыл глаза, то увидел сияние».

Хотите читать дальше? Сразу скажу все сюжетные линии (а их несколько) – развиваются стремительно и получают решение, никто из персонажей не забыт, и каждый получит по заслугам.

Читаю. Прочитала все, отрываясь на требования народные, – все! До слов:

«На второй день после победы по всем городам красных людей разнеслась весть о великой свадьбе Тиграна – жителя Земли и Талионы – принцессы красных людей. Перед нами лежали века...»

(Потом спросила автора без всяких намеков:

– В сущности, это у вас вольное переложение «Марсианской принцессы»? На свой лад, вкус, темперамент?

Согласился, хотя слегка сам себе удивился.

Ну, знаете – волковские приключения существуют независимо от «Страны ОЗ», не говоря, конечно, уже о самом великолепном и талантливом хулиганстве русской пародии (луна, черти, смех, закопанные деньги).

Пусть, правда?)

Только истинный интеллигент мог сказать простодушно (и сказал):

– Да ведь это ничем не хуже всего того, что блестит и переливается на всех книжных прилавках. Пиши, Иван, голодать не будешь!

Именно. Спасибо умному этому человеку за то, что произнес то, что все подумали.

Ладно вам. Между прочим, а фраза ведь лихая и... грамотная. Или об этом неприлично говорить? (Чьей-то добродеятельнейшей, терпеливой и умной рукой вкраплены кой-где запятые, забытые в азарте. Вкраплены без занудной нетерпимости к авторскому синтаксису. «Еще в той школе, где раньше учился, учительница вычитала». Умница – учительница. Без комментариев: поэты, писатели – грамотны. Почти все. У нас Саша Лепетун иногда в пылу пишет, как Мартин Идеи, когда еще не знал, что есть общие для всех правила. Александр не обидится, природные его возможности все это исправить – щедры).

Все! Нет, тетрадка до половины только прочитана.

Обнаружилась поэма «Гладиатор». Действие начинается в «могучем Риме», где в «скромном домишке проживает» прекрасный юноша Офелий – и влечет героя по всему миру, в Фивы, на Восток. Рабство, изгнание, восстание, любовь неразделенная, любовь навязанная. Китайские, египетские, мусульманские имена. Предатели, наперсницы, одиночество. Офелий – то робкий влюбленный, то добродетельный оратор, то безоглядный авантюрист. Но самое важное...

Не то в нем было самым главным:
А то, что как никто другой
Слагал стихи весьма умело,
И приносило это дело
Ему не маленький доход.

Итак, герой, кто бы он ни был в обыденной жизни, всегда обязан быть Поэтом.

По поводу следующего Иван Генералов сказал:

– Хокку и танка – это чтобы учиться краткости. Меньше будет слов, а смысла больше. Это важно, если стихи о чувстве, например, о любви. Для стихотворения о любви нужно больше мастерства, чем вдохновения.

Время течет рекою,
Река не имеет названья.
Я пройду все девять жизней
Ни на кого, кроме тебя, не глядя.

(Позднее появилась еще одна тетрадь с Джоан Коллинз на обложке и скромной надписью на обороте: Иван Генералов. Лучшее)

И у меня в Душе есть светлый Храм,
Святилище добра и добродетель.
В жаровнях тлеет фимиам,
На алтаре горят, не гаснут свечи.

Лишь там бываю свят и непогрешен я,
Лишь там живут мечты и пожеланья.
Там нет врагов, бывают лишь друзья,
Которые так дороги Сознанью.

В любой момент могу я оказаться там
У алтаря с молитвой иль признаньем,
Освободиться от оков сознанья
И воспарить к блаженным Небесам.
Моля лишь о защите с пониманьем.

2003

(На «изнанке» – кусочек чернового текста рассекречивает тайны мастерства и вдохновения, даже почерк другой. Кстати, и о такой немелочи, – почерки у наших поэтов – отменно-уважительные к читателю рукописи, без грязи и кудрей).

Целую книгу удалось прочитать «без отрыва от производства». Конечно, это наспех.

Опять явление младшего брата. Сообщает:

– Иван сегодня зайдет.

– Ты бы хоть спросил, успела я прочитать или нет.

– Вы были должны прочитать. Разве нет? (Исчез.)

Ну вот что, думаю. Я тоже умею, пусть не воздушных змеев – но все-таки.

Все нашлось: подходящий материал для переплета, пожертвовала «прикопленной» в столе чистой тетрадочной бумагой.

Выбегала к людям с шилом и молотком.

Наконец, пришел автор – Иван Генералов. Мы с ним были уже знакомы – он перешел из другой школы, и младший брат привел старика получать учебники.

Гордясь (слегка) собой, издалека показываю И.Генералову книгу, в которую пpeврaтилacь его тетрадь и говорю:

– Вас уже пригласили на кафедру словесности (это правда). К пятнице отберите лучшие фрагменты из романа и стихи. А на следующей неделе – «Круг школьных поэтов». Подумайте над названием вашего сборника. Будете ли писать том I?

Ушел. Пришел. Посмотрел на книгу. Ушел. Пришел.

– «Первый Штрих».

Я возмутилась, но название оставили. (Вообще, с названиями собственных сборников, когда поэты сами придумывают – сплошное раздражение. Хорошее название только у Тони.)

На кафедре Иван совершенно и не думал потуплять глаза, как некоторые и не хуже взрослого, вполне «дверным» голосом начал:

– Я вам представлю для начала обзор своего творчества и... (Поехал без остановки.)

Роман явно весь хотел прочитать.

Библиотека дебюта

Еще раз о переплетных страстях. «Я открыл свою книгу...» – это значит, – именно открыл. Книгу. Самую настоящую, аппетитную, с двумя каптальчиками как символами «настоящести». И с запасом – чистые страницы взывают.

Не только у Ивана – у Антонины, Виолетты, Сергея, Лили – книжки.

Всем, кроме Лили, пeрeплeли мы, тайно, сюрпризом.

Лиля переплела, разумеется сама. Это было нервное и долгое дело, очень нервное и очень долгое. После уроков происходило подыскиванье достаточно тонкого сочетания тонов; бесчисленные, отметались варианты. Осуществлялось научно обоснованное стояние над душой:

– Александра Сергеевна, посмотрите... Смотрите сюда. Вот. Если я к этому месту приложу полосочку – цвет не будет резать?.. А где молоток, кстати? И заклею здесь эСэСэСэР. А? Смотрите сюда.

С Тоней – наоборот. Я ее то и дело призывала и задавала дурацкие вопросы:

– А вот если форзац останется как есть – ничего?

Название Тоня придумывать не желала:

– Я не знаю, честное слово.

(Выписали несколько штук названий на бумажку, и она с бумажкой должна была ходить несколько дней и – предположительно – размышлять на эту тему.)

Принесла, тяжело вздыхая:

– Я согласна, «Люблю и прощаю» – пусть. (Теперь так и в формуляр ей записываем: Мазуренко А. Люблю и прощаю. Она уже смирилась и никаких иронических подергиваний губ не наблюдается, когда она свою подпись ставит. Поэты наши делятся на тех, кто «сдал» собрание сочинений в библиотеку и предпочитает изредка забирать, чтобы перебелить новый текст. И тех, кто не мыслит расстаться со своей книгой – Иван, например. Катя Смирнова в ужас пришла при одной кощунственной такой мысли.)

Памятник

Знаете, чем закончилась «египетская ночь» в феврале? Не знаете, конечно.

Иван Генералов говорит:

– Поэт ничего после себя не оставляет, кроме стихов. Все настоящие поэты обязательно пишут стихотворение о том, что они себе воздвигли память, то есть памятник. Вот – Гораций, потом Державин. Пушкин. И я написал.

О стих, ты памятник поэту
О стих, ты обелиск ему
И словно Одиссей Гомера
Ты служишь мне, как он ему

О слог, ты властен в этом мире
Как царь велик и всемогущ
И как Джульетта у Шекспира
Красив, как музыка певуч.

О рифма – музыка сердец
Ты гордость и душа поэта
И без тебя как без любви
Я не писал бы оду эту.

Я благодарен вам за все,
Как мир велика благодарность
Без вас ничто
И с вами все.

Реальность – стих – опять реальность
И так всегда ...

Ода стиху, «Стих в Крыму», 2002

(Обратите внимание на последнее двустишие. Звучит не хуже, чем бессмертное «товар – деньги – товар»)

– Это я не только про себя написал.