Детское чтение

Юлия Фролова

Типичный школьник

Сочинение на свободную тему

Почему мы пишем о книге, появившейся вовсе не вчера? Во-первых, по существу описанные в ней проблемы изменились мало. И если прочитать «Всемирную
выставку» вместе с ребятами, то обсуждение обязательно получится острым и интересным. Это ли не урок
толерантности?! Но мы предлагаем вам не только это. Дочитайте до конца.

Когда-то давно, перед второй мировой войной, в Восточном Бронксе – пригороде Нью-Йорка, в котором селились преимущественно иммигранты, жил мальчик. Собственно, был он уже американцем во втором поколении: его родители тоже родились в Штатах, а вот дедушки и бабушки были выходцами из Польши и Белоруссии. В свое время многие еврейские семьи эмигрировали из Европы в Америку, кто за лучшей долей, кто спасаясь от погромов... В том районе было много приезжих и из других мест. Нередко все они держались друг друга: не просто было врастать в чужую среду. Но не всегда сосуществование это было мирным... Всякое бывало.

Малыш был младшим из двух братьев с разницей в восемь лет. Слабый здоровьем, он рос защищенным хоть и несколько деспотичной, но безусловно любящей матерью, любовью брата, который, подчас против воли, но все же опекал братишку, и отца, на него, впрочем, не всегда можно было положиться.

Однажды этому ничем, кроме болезней, не примечательному мальчику выпал необыкновенный шанс проявить себя. В его-то возрасте – когда и десяти еще нет!

Надо было высказать свое мнение о том, каков типичный американский мальчик. Написать небольшое самостоятельное сочинение и отправить на конкурс, придуманный устроителями всемирной нью-йоркской выставки.

Что ж, мальчик справился с заданием вполне успешно. Он даже получил приз, правда не главный – билеты на Всемирную выставку для всей семьи. В сочинении, написанном даже по секрету от всех, отразился небольшой жизненный опыт автора. Какой же он был у ребенка из небогатой, но в общем-то благополучной семьи?

Откроем книгу, рассказывающую о детстве героя, – «Всемирная выставка» Эдгара Лоренса Доктороу.*

Вот жестокое прозрение: родителей можно любить, но им нельзя верить.

«Казалось, мне в удел навсегда предуготована слабость и неприспособленность. То меня пыль мучила, то пыльца, вечные простуды, кашель, грипп. В межсезонье моя жизнь практически целиком проходила в постели. Незаметно все это привело к кризису моих отношений с братом. Потому что однажды родители решили, что от Пятнухи, нашей любимицы, придется избавляться, ибо у меня на нее аллергия.

В то, что по этой причине надо с собакой расстаться, Дональд не верил.

– Ты ее не любишь, – бросал он упрек матери. – Вот в чем все дело. И никогда ты ее не любила.

– Ерунду говоришь, – вступался за мать наш папа. – Был ведь случай, когда она спасла Пятнухе жизнь.

Спор продолжался несколько дней. Как утверждал мой брат, биография нашей собаченции налагает пожизненные обязательства. На Пятнуху по отношению к нам и на нас по отношению к ней. Как можно, столько прожив вместе, выкинуть теперь ее вон? Можно ведь отыскать другие, менее крутые меры. Скажем, он бы пылесосил весь дом каждый день. А то можно посадить ее в подвал. И так далее.

– Так нечестно, – говорил он. – Нечестно, чтобы вся семья лишалась собаки только из-за того, что у одного недоростка течет из носа.

<...>

Однажды утром он ушел в школу, и в его отсутствие родители нанесли удар. Отец, специально ради этого пожертвовавший рабочим днем, взялся переправить Пятнуху в некое заведение под названием “Собачкин домик”. Там о Пятнухе будут заботиться, пройдет день-другой, она и скучать по нас перестанет. Я очень встревожился, запрашивал детальные описания этого “Собачкина домика”, хотел, чтобы полномочия заведения были мне представлены. От меня не укрылся тот тяжелый, значительный взгляд, которым обменялись взрослые, плохо скрытая ухмылка соседа, который уверял меня, что там собаку будут любить еще больше, – все это я заметил, однако решил поверить, что ничего дурного не произойдет. Чувствовал, что верить нельзя, а все же стоял, полный сомнений, насилу усмиренный, и смотрел вслед машине, из окна которой торчала голова Пятнухи.

Когда из школы вернулся Дональд, не обнаружил Пятнухи и выслушал мой отчет, он пришел в ярость:

– И ты поверил в эту брехню про “Собачкин домик”? Да они ее на живодерню свезли! Усыпили! А ты им дал себя одурачить! Пятнуху убили, и виноват в этом ты!

Он отшвырнул портфель, заходил взад-вперед.

– Ненавижу тебя! – вдруг выговорил он. – Мать ненавижу, отца, соседа, но больше всего тебя, потому что из-за тебя вообще вся каша заварилась! Засранец ты мелкий. Вон отсюда. Давай-давай, убирайся.

Он выпихнул меня в коридор и закрыл дверь.

Я вышел из дому. Чем больше я раздумывал о случившемся, тем хуже мне становилось. Я понимал, что в словах брата есть рациональное зерно, а именно: взрослых можно любить, но ни в коем случае им нельзя верить; верить можно только Дональду. Он никогда не говорил мне неправды, всей душой он предан истине, и всегда можно рассчитывать, что он скажет все прямо как есть. Он меня многому научил, и как он говорил, так всегда и выходило. Дональд никогда не ошибался. А я-то что наделал, подвел его, предал, позволил им отобрать у нас нашу собаку, чтобы ее убили. Нашу Пятнуху убили! Все из-за меня. Я сел на крыльцо. Тошно было, и голова шла кругом. Я познал положение, хуже которого не бывает: когда тебя все прокляли и нет прощения. По малодушию я сделал то, что нельзя исправить, нечто чудовищное, необратимое. Наполняя ужасом, во мне зазвучала струна самопознания. Пятнуха, облаченная теперь моей собственной душой, унося ее нравственную чистоту, сбежала, и на этот раз навсегда. Никогда ко мне не вернется и бежит теперь торопливо-беспечной своей побежкой, маленький мой шерстяной комочек, – все дальше и дальше от меня, уже кричи – не докричишься, убегает, безразличная к моему отчаянию».

А вот знакомство с иной, не городской, такой привольной и для людей, и для домашних животных жизнью. Но и тут есть опасность! Надо быть настороже!

«Когда у отца еще были деньги, он в каникулы вывез нас на настоящую ферму в Коннектикуте. Мой безбоязненный папаша любил все необычное, даже в отпуске, и вот, собравшись вместе с друзьями, мы загрузились в их автомобиль и отправились. Теперь мне эта поездка представлялась чем-то вроде лихого рейда по тылам христианства. Мама вообще к этой идее отнеслась с подозрением, она предпочла бы поехать в какое-нибудь курортное место...

Я принялся вспоминать те каникулы. А что – в самом деле было что вспомнить. Ферма огромная, кругом колосятся поля, залитые щедрым солнцем. На этой ферме чувствовалась удивительная свобода – бегай где хочешь, смотри, и все равно ты дома. ...Хозяином был костистый мужчина с лошадиными зубами; помню, он все смеялся, сидя во главе огромного стола, за которым обедали все вместе – и дачники, и хозяева, и батраки в комбинезонах. Кукуруза своя, прямо с поля, свежее молоко от своих коров, цыплята и яйца из своего курятника. Давали большущие налитые помидоры, сладкий горошек, домашнее масло глыбами и хлеб, испеченный на кухне женой хозяина. Молоко на стол подавалось кипяченое и парное, прямо из-под коровы. Отцу хотелось, чтобы мы попробовали парное молоко. Мать для нас с Дональдом предпочитала бы пастеризованное.

– Но ведь коровы проверенные, – не унимался отец. – Разве нет? Да во всей Новой Англии, должно быть, не осталось уже ни одной туберкулезной бациллы!

Мать начерпала нам все-таки кипяченого молока. Отец залпом выпил сырое, с пристуком поставил стакан на стол, взглянул на нас и широко раскинул руки: – Вот! Жив еще! И доволен при этом несказанно...»

А вот враждебность среды, того места, где мальчик вырос и, кажется, все знает, но где каждый – сам за себя...

«...Я читал довольно много. Библиотека была довольно далеко, но я испросил разрешение ходить туда самому и получил его. Нельзя сказать, чтобы я путешествовал туда совсем уж беззаботно. Восточный Бронкс славился не только хулиганистыми мальчишками, – были тут и настоящие гангстеры. Я понимал, что опасаться мне следует скорее мальчишек, но все равно – здесь была некая совсем чуждая мне среда. И я не таил от себя, что, взойдя на крыльцо библиотеки и попав в тихие комнаты с дубовыми книжными полками, вздыхаю с облегчением.

В этой-то библиотеке я и вычитал про конкурс, который устраивало для мальчишек правление нью-йоркской Всемирной выставки. Конкурс сочинений. Тема: “Типичный американский мальчик”. Не более чем в двухстах пятидесяти словах надо было изложить, какие качества, на твой взгляд, более всего свойственны американскому подростку. Писать собственноручно и приложить свою фотографию.

На конкурсы у меня был глаз наметанный. Сплошь и рядом от них ничего путного не жди – надувательство, и при том дурацкое, приманка для простаков. Но тут – все честно. Особый упор делался на самобытность мысли. А победитель будет позировать знаменитому скульптору для статуи, которую так и назовут: “Типичный американский мальчик”. Упоминались и другие награды, в том числе бесплатный билет на выставку и все ее аттракционы. Мысли в голове завертелись...

Направившись к дому, я размышлял уже не над текстом, – о нет, я видел уже собственную благородную главу в бронзе и устремленный в небо горделивый взгляд...

И в этот миг, как снег на голову, двое мальчишек с ножами.

Я их еще и разглядеть-то не успел, а они на меня уже налетели. Потыкивая ножиками, стали теснить к забору, пока я не оказался плотно к нему приперт.

От ужаса появилась даже некая отрешенная ясность мысли. Мальчишки были большими – ровесники моего брата. У одного, который похилее, глаза были такие мертвенно-белесые, такие страшные – я в жизни таких не видал, – близко посажены, и узкое, перекошенное лицо. Углы маленького рта зло опущены, нижняя губа с одного края оттопырена, и видны зубы.

Тот, что поплотней, был выше ростом, его иссиня-черные, зачесанные назад волосы торчали перьями, круглое скуластое лицо пестрело угрями, а вздернутый нос походил на поросячий пятачок. И черные ноздри почти правильными кружочками. Нож к моему животу он прижимал не так решительно, как тот, другой. Нервничал, поглядывал по сторонам.

– Еврей? – прорычал хилый.

– Нет, – сказал я.

Он осклабился, протянул свободную руку и вышиб у меня из рук книги. Книги повалились в бурьян.

– Ну, жиденок, – сказал он, – сейчас я тебе уши отрежу. Давай, исповедуйся.

– Что-что?

– Поглядеть охота, как ты перекрестишься.

А я вообще не знал, что это такое.

– Жиденок, ясное дело! – Он посильней вдавил острие ножа мне в живот. Сталь добралась до кожи. Еще нажим, и он проткнет меня.

– Ну-ка, где деньги?

– Слушай, – сказал толстый, – давай скорей. – Он и впрямь нервничал. Я вынул то, что у меня было, – десятицентовик и два цента. Толстый скогтил монетки из моей ладони. – Пошли, – сказал он приятелю.

– Ага, только сперва я этому жиденку за вранье кишки выпущу.

– У меня папа полицейский, – сказал я тому, что побольше. Глядеть на него я старался как можно тверже, понимая, что он побаивается. – Как раз на этом участке. На патрульной машине.

Оба уставились на меня. Больше мне на них воздействовать было нечем. В следующий миг меня могли убить или оставить в покое: злобный коротышка заколебался, и все зависело от того, какая блажь в нем перевесит. Острие покалывало живот. Нажим усилился.

– Ладно, пошли, – буркнул толстый.

Хилый поддел меня под подбородок и стукнул затылком об забор.

– Т-твою мать, жиденок, – процедил он.

Хохоча, они перебежали улицу. Повернули за угол и исчезли.

Я подобрал библиотечные книжки. Вложенный в книгу листок, куда я переписал правила, выпал и лежал в траве смятый и припечатанный подошвой. Я все еще чувствовал кожей острие ножа. Задрал рубашку посмотреть, нет ли крови. И впрямь, красная точечка имелась – малюсенькая, с булавочный укольчик...

О случившемся я решил никому не рассказывать. Домой шел быстро, поминутно оборачивался, проверяя, не идут ли они следом. Обида нарастала с каждым шагом, и вскоре я уже чуть не плакал. Охватила дрожь.

И зачем только я отца приплел! Теперь они о нем будут помнить. Подумалось, что этим я подверг его ужасной опасности, пусть даже нарядив в форму. Это ж надо – полицейский! Глупее не придумаешь; будь они хоть чуточку сообразительней, вспомнили бы детство и все поняли. “У меня папа полицейский”. Так только четырехлетки друг перед другом похваляются.

В Восточном Бронксе мне полагалось смотреть в оба. Я уверял себя, что так и поступаю – чучело самодовольное! Всю жизнь мне твердили, чтобы мальчишек вроде этих остерегался, а я, дурень, возьми и забреди в самое их логово. Вот он я – здрасьте пожалуйста! Воспарил, понимаете ли, размечтался! – иначе-то, наверное, хватило бы ума держаться от железнодорожной ветки подальше. “Эдгар, Эдгар, – звучал в голове голос матери, – и вечно ты в облаках витаешь! Когда ты уже сойдешь на землю?”

Последний остававшийся до дома квартал я пробежал. Затворив за собой дверь с улицы, встал в темени подъезда, подождал, не появятся ли те двое. Ладно, войдут в дверь, выскочу обратно. Не хватало еще навести их на маму.

Никто не входил. Стоя в темном вестибюле, я вновь и вновь воскрешал в уме происшедшее, выискивал хотя бы миг, когда я сохранил достоинство, припоминал хоть что-нибудь, способное утихомирить боль. Но всякий раз получалось одинаково: “Еврей? – Нет”. Унижение обрушивалось волнами, как рыдания. Я был в бешенстве. Если бы в тот момент мальчишки явились, я так бы и убил их. Накатила слабость. Бросило в жар, потом вдруг в холод. Прислонился к стене. Холодный пот липкой пленкой покрыл лицо, шею, спину.

Месяца два потом, выходя из дому, я каждый раз озирался, нет ли тех двух мальчишек; ни разу я их не увидел, но ощущение исходящей от них угрозы тем не менее не покидало. По своим делам теперь я мог выйти, только если их не окажется поблизости, то есть при условии, всецело зависящем от них, а значит, даже когда их нет, я все равно в их власти. Вдобавок я понимал, что дело не только в тех двоих: мальчишки-христиане везде такие же, и лишь по их совместной прихоти ты можешь жить спокойно – пока им не случится пройтись по твоей улице, или забраться на твой двор, или вообще где бы то ни было углядеть тебя. Как ни верти, а христианство приходилось понимать как нечто готовое пырнуть тебя ножом в живот.

На какое-то время мои субботние хождения в библиотеку прервались. Но решимость принять участие в объявленном Всемирной выставкой конкурсе для мальчиков не поколебалась. Более того, мысль описать “типичного американского мальчика” приобрела теперь добавочную притягательность – а как же, ведь тем самым я бросаю им как бы вызов. Я, а не эти болваны несчастные, именно я определю, что в американском мальчишке самое главное. А они никому и ничему не пример. Умеют ли они читать, и то сомнительно. Если они случаем и прослышат о конкурсе, то уж написать все равно не сумеют ни слова. Самое большее, на что они могут рассчитывать, – это, пошлявшись по улицам, подловить кого-нибудь из тех, кто написал конкурсную работу, и отнять ее у него. Ну так со мной этот номер у них не пройдет».

Вот что написал Эдгар в своем сочинении:

«Типичный американский мальчик не боится опасностей. Он выезжает на природу и запросто пьет сырое молоко. Так же и в городе шагает он по холмам и ущельям улиц. Если он еврей, он так и говорит. И вообще, кто бы он ни был, если к нему пристанут, с ходу говорит, кто он такой. Болеет за свою местную команду по футболу и бейсболу, но и сам тоже спортом занимается. Он все время читает книжки. Комиксы так комиксы, ничего страшного, лишь бы понимал, что все они дребедень. Он и кино увлекается, и радио слушает, но не в ущерб серьезным делам. Таким, например, как без устали ненавидеть Гитлера. Насчет музыки – он любит и джаз, и симфоническую. Насчет женщин – он их всех почитает. Когда надо делать уроки, он не станет считать ворон, теряя время попусту. Еще он добрый. Помогает родителям. Знает цену доллару. Смерть его не страшит».

* * *

Героя нашей истории не случайно звали Эдгар: роман Э.Л.Доктороу автобиографичен. Автор – мой ровесник, он родился в 1931 году, и вот его книга навела меня на воспоминания и размышления о своем предшкольном детстве и первых школьных годах.

Моим миром был мир семьи. Мало что я знала за пределами этого круга и уж тем более не ощущала никаких опасностей. Об обстановке в предвоенной стране родители с детьми никогда не говорили, о репрессиях тех лет мы – дети – естественно не знали, коль скоро это не коснулось нашей семьи непосредственно. И в песне «Если завтра война» тревожного ничего не слышалось, и только первые военные годы, недолгая эвакуация из Москвы, а потом жизнь на барачной московской окраине запомнились именно тревогой: в школу ходить было далеко, очень боялись мальчишек – о хулиганстве были наслышаны, а провожать нас было некому. Запомнилась отчаянная давка в трамваях и метро, зимнее обледеневшее шоссе, которое так трудно было перебежать. Но в целом – жизнь была безопасна и сулила только хорошее. А сколько было написано тогда, читалось и декламировалось в школе о нашем счастливом детстве! «Спасибо товарищу Сталину!..» И так во все это верилось! Защищенное незнанием, было ли мое детство счастливее, чем детство моего американского современника? Только, должно быть, с той поры мне всегда верится – несмотря на мое сегодняшнее знание, что жизнь устроится!

Ребята, подобные мне, легко могли написать сочинение на тему «За что я люблю свою Родину» – ее ли было не любить! А вот о типичном советском ребенке вопросов нам не задавали. Но зато мы знали, что есть настоящие советские ребята, такие счастливчики, которые хорошо учатся, успели совершить какой-нибудь трудовой подвиг или даже задержать шпиона! И наградой за это им будет знаменитый пионерский лагерь Артек, недостижимая мечта обыкновенного школьника.

Если сейчас задать вопрос о типичных чертах ребенка – какого? – русского? еврейского? чеченского? – что бы мы услышали в ответ?

В послесловии к роману приводятся слова писателя из его статьи «Пафос нашего времени»**: «Дело литературы – преодолевать инерцию всевозможных стереотипов, обладающих властью над массовым сознанием, и ниспровергать мифы, не выдержавшие проверки историей». Это ведь о нас – прежних. А может быть сейчас творятся новые мифы?

А о писателе Доктороу, кстати, снова вспоминают. Не так давно в издательстве «Иностранная литература» в серии «Иллюминатор» вышли его романы «Билли Батгейт» и самый известный – «Рэгтайм». С такой лукавой усмешечкой смотрит на нас писатель с фото на обложке, будто говорит:

– Не робейте! Ведь жизнь – устроится!

________

* Э.Л. Доктороу (E.L. Doctorow). Всемирная выставка. М.: Радуга, 1990. (Написан в 1985 г.).

** «Иностранная литература» № 2, 1988.

Внимание!

Мы ждем от ваших ребят сочинений на заданную тему – с теми же условиями, которые должен был соблюсти герой романа. Итак, тема: «Каков сегодня типичный российский школьник» (подчеркиваем: не русский, а российский).

Объем: примерно 250–300 слов, включая предлоги.

Форма: сочинение, эссе, очерк и любая другая по вашему выбору, отражающая личный взгляд.

Берясь за работу, вспомните еще раз: «Дело литературы – преодолевать инерцию всевозможных стереотипов, обладающих властью над массовым сознанием, и ниспровергать мифы, не выдержавшие проверки историей».

Портрет типичного московского школьника, конечно, будет отличаться от портрета жителя сибирского села или чеченского городка. Тем лучше! Стало быть, и призов будет много. Специальный приз – библиотеке самой активной школы. И конечно, лучшие работы мы опубликуем.