Размышления

Валентина Гусева

Про маленького рыцаря с цыпками на ногах

Привычка готовить сани летом, а телегу зимой привела меня в светлый июльский день на лесную полянку, где над рекой уютно расположился стол и посеревшие от дождя скамеечки. Под сенью старой раскидистой сосны очень хорошо читается: тишина первозданная – ни звука, ни шороха, запах прелой хвои кружит голову, и лишь изредка налетающий с реки ветерок переворачивает страницы. Тогда узорчатая тень начинает плясать, и создает иллюзию чьего-то невидимого присутствия. На этот раз в моем воображении невольно возникали рыцари и оруженосцы, потому что на столе был раскрыт знаменитый роман Сервантеса. Каюсь, не перечитывала давно. Полностью – только в далекой юности, перед экзаменами в институте, когда с моим спутником, страстным спорщиком и поэтом, мы говорили на дорожке сада о том, как не прав Великий, утверждая, что «ничего нет на свете слаще, чем приказывать и видеть, что вам повинуются». Мой товарищ мечтал стать морским офицером и стал им, а я – сельской учительницей. Мы расстались в тот же самый год и не виделись больше, но спор наш продолжается, его продолжает сама жизнь, ибо вольно или невольно я всю жизнь приказываю: «Выполните вот это упражнение, или выучите стихотворение», или что-то еще. Нет, я не кричу, стараюсь не повышать голос, но и волшебное слово «пожалуйста» далеко не всегда добавляю к заданию, чтобы мой приказ превратился в мягкую просьбу. Да и о какой просьбе может идти речь, если ее можно выполнить или нет, а мое же задание – обязательно, значит, это все-таки больше напоминает приказ. А если оно – приказ, но остается невыполненным, я сержусь, раздражаюсь и даже могу наказать двойкой или пожаловаться маме. Но зато как поет и ликует мое сердце, когда я беру в руки аккуратную тетрадочку хорошистки и вижу ровные строчки, все подчеркивания-разборы. За такую работу я с наслаждением ставлю пять. Так что же это получается? Неужели прав был тогда мальчишка? Неужели я и в самом деле всю свою жизнь испытываю наслаждение, сладость от того, что приказываю малым детям, а они мне повинуются?

Стало даже как-то не по себе от подобных размышлений. Читать уже не хотелось, пора было собираться домой. Но зашуршала хвоя, и я заметила, что за толстым корявым стволом кто-то прячется.

– А ну-ка, вылезай! – приказываю я, невольно улыбаясь своим мыслям о сладости приказа.

Он вылезает, чумазый, вихрастый, наверняка, расческа не касалась его кудрей с тех самых пор, как в начале июня был заброшен к бабушке в деревню. Совсем не задиристо, без вызова, а даже как-то ласково здоровается и подсаживается на скамеечку:

– Читаешь?

– Да вот, как видишь!

– А чего книга такая толстая?

– Не знаю. Интересная, поэтому автор и не мог ее долго закончить, все сочинял и сочинял.

Мальчишка поднимает на меня голубые, как небушко, глаза, во взгляде недоверие. Я уж было засомневалась – то ли сказала.

– А кто он?

– Испанец. Мигель де Сервантес Сааведра.

– Какое смешное имя.

– Обыкновенное, испанское.

– А он еще жив?

– Да нет. Он родился в XVI веке. Представляешь, этой книге скоро исполнится четыреста лет, а ее все еще люди читают. И ты будешь читать, попозже.

– Я плохо читаю, мне такую толстую не прочитать.

– А ты учись и обязательно прочитаешь.

Он кладет книгу себе на колени, медленно листает, шевелит губами. Я не мешаю – блажен для любого учителя миг, когда у ребенка в руках книга.

Но налетает порывом ветер, вырывает из хрупких пальцев страницы, треплет их и затихает, а книга оказывается открытой на том самом месте, над которым я только что страдала и предавалась воспоминаниям. Меня невольно осеняет мысль: а вдруг и вправду никогда не прочитает, так пусть услышит хоть несколько строк, ведь не может же быть случайной такая встреча. И я, взяв книгу себе в руки, читаю, опасаясь, что мальчишка сейчас соскользнет со скамейки и убежит по одному ему ведомым делам. Но я читаю: «Если тебе придется присудить кого-нибудь к наказанию, не терзай его слуха жестокими словами: для несчастного довольно мук его наказания, и нечего прибавлять к ним еще жестокие речи».

Вижу, как мальчишка заволновался, поеживая плечами. Смотрю на него: в чем дело?

– Это он про нас написал.

– Про кого это про вас?

– Про нас! Когда я двойку получу, родители на целую неделю отнимают у меня компьютер. А я без него не могу, ухожу в свою комнату, расстраиваюсь, даже плачу, а мама еще кричит за дверями, что я тупой, тормоз и лентяй. А я не тормоз, я… я... я...

Желая унять волнение, спрашиваю:

– А ты сам-то никогда так не поступаешь?

– Не-е-а! Один только раз. Я нес цветы учительнице к празднику, ну, мы купили от всего класса. А Светка несла мой портфель, она запнулась и уронила его в грязь. Вот я ей и сказал, что о ней думал, она даже заревела, но не от слов, а от того, что я у нее портфель отнял. И откуда этот писатель про все это знает?

– Много видел в жизни, много испытал. Воевал и был ранен. А однажды был захвачен пиратами и пять лет провел в неволе. Дома его ждала нищета. А однажды он доверил крупные казенные деньги одному банкиру, а тот исчез вместе с ними. И много-много еще всего. Только мне уже пора домой. Чао!

Он придерживает ладошкой книгу:

– Почитай еще!

Я смотрю на его короткие штанишки, не знавшие утюга, на рубашку с оторванной пуговицей, на ноги, сплошь усеянные цыпками, и читаю: «А теперь я дам тебе несколько советов, касающихся твоего тела. Прежде всего советую тебе соблюдать чистоту, вычесывать голову, почаще бриться и стричь ногти, иначе они становятся похожими на черные когти кобчика, питающегося ящерицами. Никогда, Санчо, никому не показывайся в рваной и неряшливой одежде, ибо так делают только ленивые и распущенные люди».

Я захлопываю книгу. Малыш заливисто смеется и мчится впереди меня по узенькой тропинке.