Слепой пророк

Вряд ли сам Хорхе Луи Борхес — человек, сомневавшийся буквально во всем на свете (даже в собственном существовании), — претендовал на роль пророка. Но он им стал.

«Борхесианцев», пишущих «по Борхесу», — тоже огромное количество. Они узнаются по первому абзацу своих текстов. Борхес, ломавший традицию, был ошеломительно оригинален; «борхесианцы» же, превращающие его самого в новую традицию, неимоверно скучны. Странно, у них все достоинства Борхеса стремительно превращаются в недостатки.

В сущности, я и к «отцу-основателю» этой новой традиции отношусь спокойно. Но при этом понимаю, конечно, отчего вокруг этого имени столько шума, славословий и приседаний. Когда это началось? Я думаю, где-то в середине 1960-х годов. В 1966 году Мишель Фуко опубликовал культовую для постмодернизма книгу «Слова и вещи». Она начиналась со слов: «Эта книга родилась из одного текста Борхеса». Имелся в виду рассказ «Аналитический язык Джона Уилкинса». В нем, в частности, упоминается одна классификация, якобы почерпнутая из древнекитайской энциклопедии. По ней животные, например, делятся на: принадлежащих Императору, прирученных, сказочных, бегающих как сумасшедшие, отдельных собак, бесчисленных, похожих издали на мух и т.д. Фуко, отталкиваясь от этого примера, говорил о равноправии всех возможных «образов» мира — тем самым привычный «образ» мира, где мы живем, «разрушался до основанья». А вот «а затем…» (если вспомнить текст «Интернационала») далее никакого не было. Нам предлагали жить во множественном мире, который может быть таким, а может быть другим, третьим, четвертым... Кажется, в такой именно мир мы сейчас и угодили. Мир, где нет Истины, а есть масса уживающихся друг с другом (даже если и противоположных) истин. Цитата из Борхеса: «Всякий человек должен быть способен вместить все идеи, и полагаю, что в будущем он таким и будет» (рассказ «Пьер Менар, автор “Дон Кихота”»).

Постмодернисты нашли у Борхеса и другую метафору нашего мира — мира, как текста, подлежащего расшифровке, как огромной книги, огромной библиотеки (см. рассказы «Вавилонская библиотека», «О культе книг»). Вообще, книга — говорящий символ всей жизни Борхеса. Его биография — это чтение и писание книг. Многолетний директор аргентинской Национальной библиотеки, он к старости совершенно ослеп. Но писать при этом не перестал. Потому что он никогда не считал, что все уже написано, и ныне живущим осталось лишь компилировать чужие смыслы и идеи. «Уверенность, что все уже написано, — цитирую борхесовскую “Вавилонскую библиотеку”, — уничтожает нас или обращает в призраки».

Борхес борется с этой призрачностью. В каждом его рассказе присутствует неожиданное допущение, смещающее привычную точку взгляда; и в новом ракурсе банальная вещь, на которую мы давно не обращаем никакого внимания, предстает какой-то потрясающей новостью. Вымысел и реальность у Борхеса сосуществуют. Граница между ними стерта, и они взаимопроникают — да так, что иногда меняются местами. Реальные персонажи глядятся фантомами, а фантастика обретает черты неопровержимой реальности. Мир становится зыбким, подвижным, неопределенным.

Борхес однажды назвал то, что он делает в литературе, играми с временем и пространством. Но вряд ли это только игры. Или так — это игры, проявляющие нам огромные пласты «космоса», которые до того были непосильными для нашего зрения. Мы их попросту не замечали. Да, они призрачны. Но что, если вдуматься, не призрачно? На чем, в конце концов, лежит окончательная санкция истины? Борхес доводил эти сомнения до логического конца. Его эссе «Борхес и я» — почти классический опыт «двойничества», без надежды на воссоединение. «Я» писателя в нем решительно дистанцируется от самого писателя: «Мы не враги — я живу, остаюсь в живых, чтобы Борхес мог сочинять свою литературу и доказывать ею мое существование (потому что больше ничем его доказать нельзя? — А. П.)… Кое-какие страницы ему удались, но и эти страницы меня не спасут, ведь лучшим в них он не обязан ни себе, ни другим, а только языку и традиции… Быть может, лишь какая-то частица меня уцелеет в нем».

Борхес — настолько «культовый» автор, что давно стал персонажем многих художественных произведений. Борхес узнается, например, в слепом библиотекаре Хорхе (сохранено даже имя писателя!), стоящем на страже «мертвых» книг. «Мертвых», потому что, по его мнению, библиотека — это место благоговейного хранения старых книг, а не их чтения и переосмысления в целях написания книг новых. Как видите, Борхес, послужив прототипом для романа, превратился в нем в собственного перевертыша. Вполне ироничный прием, характерный вообще для постмодернизма.

Борхес родился в 1899 году — впереди был век, «взломавший» человечество. Так дети, снедаемые высоким любопытством (что-то там внутри?), ломают свои игрушки. Пересмотру подверглось буквально все — от ценности человеческой жизни до оправданности искусства. И Борхес (во всяком случае, в литературе, в культурологии) стал одним из вдохновителей этой тотальной ревизии. В 1899 году появилось на свет немало гениев — это давно замечено.