Календарь круглых дат

Мария Порядина

До непонятности

Михаил Врубель и его произведения

Кажется, никого из художников сейчас так не любят, как Врубеля.

И есть причины.

С одной стороны, нет ничего более далекого от растиражированных мишек и шишек, от презираемой эстетами «фотографической» живописи; с другой – вроде бы все фигурно, сюжетно и узнаваемо. При этом очевидна техническая сложность врубелевской живописи: не то чтобы «нарисован квадрат, любой так нарисует, а говорят, что великое искусство», – нет, тут «проделана большая работа», художник явно «старался», «никто другой так не сумеет» и пр. Да еще тревожат перипетии врубелевской судьбы: богемная молодость, постоянное стремление к театрализации обыденности, метания между ангелами и демонами, разверзание бездн, душевная болезнь, ранняя смерть. Потому что ведь каждый художник непременно должен разверзать бездны, иначе он всего лишь обыватель, неинтересный культурному человеку, которому нужны всякие высоты духа и глубины подсознания.

Врубель успокаивает самолюбие культурного потребителя – и стильностью, и красивостью. Поэтому его очень ценят.

А не ценить его нельзя – даже в пику обывателям.

Несколько лет назад устраивалась пребольшая выставка на Крымском валу. Можно было увидеть буквально всего Врубеля – от киевских эскизов до расписной абрамцевской балалайки. Впечатление было странное и удивительное.

Михаил Врубель. Автопортрет

Врубель оказался, если можно так выразиться, великим ремесленником – в «средневековом», цеховом смысле, в плане разнообразия навыков. Ему был подвластен любой материал: он чувствовал и дерево, и металл, умел работать и с глиной, и с тканью, одинаково хорошо понимал и оштукатуренную стену, и книжную страницу, будучи при этом и живописцем в собственном значении слова.

А еще стало ясно: Врубель был из тех, кто готов работать ради работы. Не ради заказчика, не ради дохода, а просто потому, что вот… руки иначе не могут. Эскизы для Владимирского собора в Киеве полны какой-то изначальной обреченности – как будто художник заранее знал, что их не утвердят и не воплотят под сводами вечности.

Кроме того, было видно, как откровенно сам Врубель любил чудесную непредсказуемость, интригу процесса, в котором, помимо самого художника, участвуют стихии. Он оформлял спектакли мамонтовской оперы – вместе с ним работал воздух. В абрамцевской гончарной мастерской он обмазывал глазурной массой глиняные полуфабрикаты – и огонь в печи становился его соавтором, и невозможно было заранее знать, как ляжет глазурь, какие даст цвета и переливы.

И еще одно, совсем неожиданное открытие: Врубелю одинаково близко было то, что в нашем обиходном сознании обычно разделено, разнесено по разные стороны представления о красоте.

Многие из нас считали, а кое-кто и по сей день уверен, что европейская культура рыцарства есть нечто невероятно легкое, воздушное, изящно-утонченное, а вот русская былина, напротив, лапотно-мужицкое, исконно-посконное, грубое и черноземное. Короче говоря, там Европа с розами, а тут Русь с навозом – ничего общего.

А вот Врубель создает «Принцессу Грёзу» и «Микулу Селяниновича». Одновременно и параллельно.

Сюжетной основой для одного полотна послужила романтичнейшая пьеса Эдмона Ростана на средневековый «рыцарский» сюжет, для другого – русский богатырский эпос. Там рыцарь поет хвалу идеальной возлюбленной, каковая и является в виде грезы; тут богатырь-воин дивится на богатыря-пахаря. Там тоска по нездешней красоте, здесь – тяга-силушка от матери сырой земли. Контраст? Но не для Врубеля. Он не изображает два противоположных мира, а скорее решает трудные декоративные задачи. И там, и здесь он видит «стильно красивое», поиску и выявлению которого отдал многие годы. (В это же время, между прочим, он сделал еще и панно на мотив из «Фауста» Гёте.)

Эти полотна ничему не учат, никого не просвещают, не воспитывают; не обличают тенденций, не служат злобе дня.

«Принцесса Грёза». Фрагмент

Они просто «для красоты».

Потому их долго не понимали и не принимали зрители.

Предполагалось, что оба панно будут размещены внутри большого павильона Художественного отдела нижегородской Всероссийской промышленной и художественной выставки (1896). За этот отдел отвечала Императорская Академии художеств. «Работал и приходил в отчаяние, – писал Врубель сестре в дни открытия выставки. – Академия воздвигла на меня настоящую травлю; так что я все время слышал за спиной шиканье. Академическое жюри признало вещи слишком претенциозными для декоративной задачи и предложило их снять».

Администрация выставки тоже не сумела оценить величие замысла и положительно запретила включать «Грёзу» и «Микулу» в экспозицию.

Газетчики резвились вовсю! «...Месяц назад, рассматривая его панно “Принцесса Грёза” в здании Художественного отдела, я расхохотался: как это было наивно, нескладно и дико. Расхохотались и окружающие. Оказывается, хохотала и вся выставочная администрация всякий раз, глядя на это панно, а затем, справедливо рассудив, что выставка создана для поучения, а не для хохота, распорядилась убрать “Принцессу Грёзу”», – пишет некий Old Gentleman в газете «Новое время» от 4 июня.

Но никакие административные меры не сдержат русского человека, покровительствующего художнику. Савва Мамонтов на собственные средства организовал целый отдел выставки («Дальний Север»), содержал оперную труппу, которая давала великолепные спектакли в новопостроенном нижегородском театре, и, наконец, искренне восхищался работами Врубеля. Долго ли было прикупить участочек земли и распорядиться, чтобы для «Принцессы» и «Микулы» возвели отдельный павильон!

Сказано – сделано! И вот уже публика валит глазеть на скандальные полотна, размещенные в «балагане» с вывеской: «Выставка декоративных панно художника М.А.Врубеля, забракованных жюри Императорской Академии художеств».

Микула Селянинович и Вольга-богатырь

Газетчики продолжали резвиться. «Центральные фигуры картины у людей, незнакомых с сюжетом, могут вызвать только недоумение, а пожалуй, и смех над художником. Мелисанда висит в воздухе, складки ее платья напоминают о древесных стружках, на плече не положено тени, и шея принцессы кажется неестественно, уродливо длинной. Лицо у нее пестрое от разноцветных мазков, долженствующих изображать тени… <…> Желто-грязный Микула с деревянным лицом пашет коричневых оттенков камни, которые пластуются его сохой замечательно правильными кубиками. Вольга очень похож на Черномора, обрившего себе бороду, лицо у него темно, дико и страшно. <…> В конце концов – что все это уродство обозначает? Нищету духа и бедность воображения? Оскудение идеализма и упадок вкуса? Или простое оригинальничанье человека, знающего, что для того, чтобы быть известным, у него не хватит таланта, и вот ради приобретения известности творящего скандалы в живописи?» – возмущается разгневанный Алексей Пешков, выступавший тогда в провинциальных газетах под псевдонимами «Некто Х» и «Максим Горький».

А вот Николай Рерих (да-да, тот самый!) подводит итог: «Действительно, они (два панно. – М.П.) были не разработаны, слишком дерзки по исполнению, с трудом понятны, но, во всяком же случае, говорили о большом таланте г-на Врубеля. Одно ему надо помнить, что на таком способе исполнения останавливаться нельзя, что субъективность хотя непременное качество художника-творца, но доведенная до непонятности (для большинства) должна быть поставлена ему только в упрек» («Очерк русского художества в 1896 году»).

Впрочем, коллеги-живописцы (Поленов, Коровин и другие) искренне хвалили эти работы. А Врубеля найденные образы продолжали волновать – до такой степени, что он вновь и вновь воплощал их, в уже в иных формах. Так, он выполнил майоликовый камин «Вольга и Микула» (1899–1900), а версия «Принцессы Грёзы» превратилась в огромное керамическое панно на фасаде гостиницы «Метрополь» (1902).

Увы, после 1902 года художник все больше и больше времени проводил в клиниках, хотя и к работе возвращался тоже. Вспоминают, что он «множество раз рисовал и писал “Демона”, оставив неуничтоженными до двадцати “Демонов” в сонме уничтоженных». И вот свидетельство доктора Ф.А.Усольцева, под наблюдением которого художник провел несколько лет: «Часто приходится слышать, что творчество Врубеля – больное творчество. Я долго и внимательно изучал Врубеля, и я считаю, что его творчество не только вполне нормально, но так могуче и прочно, что даже ужасная болезнь не могла его разрушить...»

Что же до выставочных панно, то несколько лет они хранились у Мамонтова, пока превратности купеческой судьбы не довели его до разорения. «Микулу» пришлось продать в 1906 году (и это последнее известие о нем); двумя годами позже ушла и «Принцесса».

За 10 000 рублей золотом она досталась С.И.Зимину, владельцу частной оперы и коллекционеру. Он знал, что покупает, и не спрятал «Грёзу» от глаз людских, а поместил над сценой своего театра; в 1912 году демонстрировал на персональной (увы, посмертной) выставке Врубеля, а после 1917 года, когда все имущество Зимина было национализировано, он еще писал заявления о том, чтобы новые хозяева обеспечили сохранность «Принцессы»: «Мое желание, чтоб ее поместить в одном из залов Государственной Галереи имени Третьякова и, если явится возможность, приобрести ее и скорее принять меры к ее охране».

Специальная комиссия пошла навстречу благим пожеланиям, но, увы, не имея ни денег, ни помещения, распорядилась временно отдать «Грёзу» на хранение в Большой театр. Где-то на дальнем складе панно и провалялось тридцать лет. В 1957 году его нашли (в полуразрушенном состоянии) и наскоро законсервировали, а еще через тридцать лет изыскали технические возможности для полной реставрации.

Теперь «Принцессу Грёзу» можно видеть в Третьяковке. Там же экспонируются и другие полотна Врубеля. Ничего особенно непонятного мы в них не видим – только стиль и красоту.

Непонятно только, куда делся «Микула», но эта непонятность не относится к поискам «стильно красивого».