Перечитывая Василия Шукшина, рассказ «Алёша Бесконвойный»

Перечитывать – это не просто читать, а словно еще и еще раз беседовать с человеком знакомым, а порою – близким, открывая в его характере, жизни черты и страницы неожиданные. Каждый человек – глубина. Заглянуть туда очень непросто. Тем более если человек – неглупый. Такой ведь не будет на себе прилюдно «рубашку рвать»: глядите, мол, какой я замечательный.

Мне кажется, что даже близких, любимых людей мы понимаем плохо в жизненной суете и спешке. Когда опомнимся, их уже нет, этих людей. Одни – далеко, а другие – очень далеко. А ведь что-то не успел спросить да не успел сказать – словом, не сумел понять. Отсюда все наши беды, малые и большие, от домашних ссор до великих войн.

Сейчас вот перечитываю Василия Шукшина, рассказ его «Алёша Бесконвойный». Давайте это сделаем вместе: перечитаем, подумаем.

«...все в деревне звали его Алёшей Бесконвойным. А звали его так вот за что: за редкую в наши дни безответственность, неуправляемость... Пять дней в неделе он был безотказный работник, умелый... Но наступала суббота, и тут все: Алёша выпрягался... Что же он делал в субботу? В субботу он топил баню. Все. Больше ничего».

Так говорит автор – Василий Макарович Шукшин. Но это, конечно, писательское лукавство.

Суббота для Алёши Бесконвойного – это не просто баня: мытье да парилка, это для него долгий день жизни человеческой. День раздумий, день мудрости.

«В субботу он просыпался и сразу вспоминал, что сегодня – суббота. И сразу распускалась в душе тихая радость. Он даже лицом светлел».

Радость у Алёши была вовсе не оттого, что не надо нынче на работу идти. Хотя это ведь тоже счастье – безделье после трудовой недели. Понежиться, полежать в постели, не спеша, позевывая, подниматься. Всякий работающий поймет эту спокойную радость.

Но у Алёши впереди – не барская праздность, а день немалого труда, может быть даже большего, чем в будни. Лишь проснувшись, он спешит к делам хоть и банным, но нелегким: дрова колоть, воду носить из колодца, драить пол... Одно за другим.

Эти труды – особые, можно сказать, душевные, с раздумьями, с открытиями, с минутами озарений, радости. Это, можно сказать, день философа, а точнее – день истинно разумного человека.

Вот Алёша колет дрова. Но он не просто их колет, выполняя первый упряг. Он видит белизну и «чистоту сокровенную поленьев», «и дух от них – свежий, нутряной, чуть стылый, лесовой...».

Алёша даже разговаривает с дровами. Не от одиночества, как бывает порой, но от пронзительного понимания, естественного понимания близо­сти, даже родства всего на земле сущего: человека, зверя, живого дерева и даже этого чурбака. «Ишь ты... какой, – говорил он чурбаку ласково. – Атаман какой...» И тюкал его топором, не убивая, но приуготовляя к еще одному шагу в вечном кругу превращений: «Из праха – в прах».

Этот закон един для дерева и человека.

А потом грядет следующий акт субботнего праздника: не обыденное разжигание печки, но явление огня человеку.

«...разжигать – тоже милое дело. Алёша даже волновался, когда разжигал в каменке. Он вообще очень любил огонь».

Для него это не только «милое дело», но волнующее душу и разум, «очень волнующий момент», который позволяет Алёше снова подняться над буднями. В обычные суетливые дни об этом и помину нет. Дома ли печку затопить или кочегарить на ферме: быстрей да скорей, для дела.

Нынче иное. «Алёша всегда много думал, глядя на огонь...» О людях, таких разных. Даже здесь, в малой деревушке, всего и народу – горсть. Но какие разные. И о днях жизни, тоже разных. «...два полена и то сгорают неодинаково, а вы хотите...» И о смерти, конечно. И все это, глядя неотрывно в огонь. Вот он, «маленький, робкий, трепетный, – все становится больше». А в конце концов, «догорая, так вдруг вспыхнет, так озарится... диву даешься: откуда такая последняя сила».

А. Фет не об этом ли думал: «Не жизни жаль... А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет и плачет уходя».

Вот за что Алёша крепко держался, «не уступил ни на волос». Вот зачем суббота была нужна «бесконвойному» Алёше!

Его ругало и стыдило колхозное начальство: «Нельзя позволять такие вещи!» («Пятилетку» надо в четыре года выполнять! Америку догонять! А он – баня, суббота).

Тем более пятеро ребятишек на шее. И жена поэтому восставала вначале: «До ругани дело доходило. Не день же целый баню топить!» Но потом сдалась, наверное, что-то почуяв, когда он крикнул в ответ на упреки: «Что мне душу свою на куски порезать?!»

Видимо, поняла подспудно. А еще испугалась за него, за себя и за ребятишек. Не зря ведь про душу он закричал.

Они отступили: начальство, жена. Но неизвестно, поняли ли. Сумели ли понять, что для Алёши субботний день – не блажь, не лишний час отдыха, но день главный – день человека.

Именно в эти дни, в эти часы Алёша пробуждал в себе и созидал человека истинно разумного с великой любовью ко всему живому, с душевным восторгом к миру и с горьким пониманием несовершенства этого же мира.

Дети... Конечно, Алёша и в обычные дни любил их, жалел, был хорошим отцом. Это естественно. Но, думается, что тепло человеческое, отцовское никогда не угасало в нем оттого, что ярко вспыхивало в день субботний, день покоя и мудрости.

«Алёша любил детей, но никто бы никогда так не подумал – что он любит детей: он не показывал». Это – будни.

Но «...у него в груди ныло от любви и восторга. Он все изумлялся природе: из чего получился человек?! ...особенно он их любил, когда они были совсем маленькие, беспомощные...»

Это – субботний всплеск, высокий огонь души, которого надолго хватит, до следу­ющей субботы уж точно.

Про хорошего человека и о хорошей литературе писать трудно. Вот пишу, но больше сижу, думаю. За окном легкий снег, голые ветви деревьев, земля, прикрытая свежим снегом, черные воды реки – конец декабря, морозов пока не было. Солнца который день уже нет. Мерклые короткие дни, ранние сумерки с фонарями. Но все равно – славно. Хорошая пора. Хорошая жизнь.

Героев Шукшина, причем именно тех, кого он любил, вкладывая в их характеры, поступки, жизнь много личного и наиболее значительное, общечеловеческое и национально-русское, – этих людей очень легкомысленно, а может быть, от непонимания стали именовать «чудиками». Даже не чудаками, а именно – «чудиками», разумея под этим нечто дурашливое, глуповатое.

Вот Андрей Ерин из рассказа «Микроскоп» пытается, в меру сил, познать и понять потаенную земную жизнь, которая рядом с ним. Конечно, он – «чудик»! Или совхозный механик Звягин, слушая, как сын учит наизусть гоголевскую «птицу-тройку», вдруг понимает, кого она несет эта тройка. Чичикова, отпетого мошенника! А никто не догадывается. Читают, учат, но понимают ли, как «подсуропил» им Гоголь. Тоже – «чудик»? Н.Н.Князев о «государстве» и о «смысле жизни» печется. Семка Рысь хочет старую церковь к жизни вернуть, и денег ему за это не надо. Лишь бы красоту сохранить. Оказывается, они всего лишь «чудики».

Если такими мерками определять героев Льва Толстого, то там – сплошные «чудики». Пьер Безухов, с его внешностью, манерами, образом жизни, разве не «чудик»? Старый князь Болконский… А семейство Ростовых? И без того обедневшие, они окончательно разоряются, когда на разграбление французам бросают в Москве все свое имущество, отдав подводы для раненых солдат. «Люди собрались… не могли поверить такому странному приказанию». И были будто бы правы, потому что оставлялось «…состояние на сто тысяч добра». «Странное приказание» – разве не чудачество? Умирает старый граф. Молодому графу Ростову умные люди советуют отказаться от наследства, потому что «долгов вдвое больше, чем имение». Но Николай, обрекая себя на долговую яму, на нищету, не делает этого. Причина простая: «священная память отца».

На мой взгляд, основание всех «чудачеств» это – всего лишь! – исполнение законов обыденной, человеческой жизни: честность, доброта, порядочность. И ничего более.

Пишу про Алёшу Бесконвойного. Порой поглядываю на него. Большая фотография. Взгляд прищуренный, в сторону, точнее – в себя. Морщины на лбу. Волосы ветер раздул. Костистый мужичий кулак подпирает щеку. Это он, Василий Макарович Шукшин. И Алёша тоже.

От Бога ли, от природы шукшинский дар: выразить словом, рассказать о душе человеческой, о живой душе, в которой так много всего; о долгой жизни, в которой свет радости, и черное горе, серые будни, и этот снег, что теперь за окном.

Сколько раз слыхал я от земляков своих: «У меня в жизни столько было... Я буду рассказывать, а ты лишь пиши». Они правду говорили и говорят: у них столько всякого в жизни случалось и так много стало понятного, хочется рассказать людям не для того, чтобы выставить себя, но лишь поделиться. Свое сердце – маленькое, в нем всего не удержишь. Оно потому и рвется порой от счастья и от горя. Хочется рассказать... Но как? Не всем дано.

Василий Макарович Шукшин сумел, успел рассказать о своем народе. О «своем», не только о русском. «Свой» – это всякий человек, на земле живущий. На большой земле и, говорят, круглой. Хотя, может, и врут ученые. Англичанин ли, калмык, черный, как печная сажа, африканец. Такие разные. Но у всех есть Алёша Бесконвойный, без них и детишек бы не было. И за колхозной ли, своей скотиной глядеть некому. С пашней да огородом управляться. Избу держать, семью, хозяйство, налоги платить... В армию кто пойдет служить? Алёша... и дети его. Это уже про государство.

Писательство – все же редкий дар. Стремятся к писательству многие. Особенно из народа образованного, как говорят, интеллигентного. Все верно, для писательства важны образование, культура, опыт литературы прежней. Но главное – все же в ином. Вот они, рядом: Есенин, Шолохов, Шукшин, Рубцов... Дар Божий, видимо, главное. Если высокого дара нет, то начинаются всякие присказки про «сложное» искусство, которое поймет лишь «избранный» и «оценит век будущий». Под этим соусом напридумано многое: «усложнение литературных задач», «грамматические сдвиги», «партитурность текста», «абсурд», «заумь», «мировая заумь», «текст набегающий», «активно-эволюционное ноосферное видение», «роман-пунктир», «сверхповесть», «метаметафора» и «метаметаметаформа»… Все это – от лукавого, а если напрямую, то просто враки. Настоящая литература, она – день сегодняшний, для всех: от академика до прачки. Понятая и принятая сегодня, она будет нужна и дню завтрашнему, в котором будут жить такие же люди.

Простой и великий пример – Библия, которую не зря именуют книгой вечной.

Своим детям, внукам, а кому посчастливится – и правнукам читаем, рассказываем не «абсурд» да «заумь», а вечно живые сказки, услышанные век назад: «Репку» да «Колобок», «Царевну-лягушку» да «Гуси-лебеди».Слава Богу, их много. И разве постарели они? Баюкаем малышей в веке ХХI не новомодными «текстами», а все тем же: «Баю-баюшки баю, не ложися на краю…», «Спи, моя родная, рыбка золотая…», «Улетел орел домой, солнце скрылось за горой…». Все это создано живыми людьми для живых. От сердца – к сердцу.

Когда даровано тебе от природы ли, Бога, когда есть что сказать, тогда нет нужды рядиться в «футуризм», «акмеизм» или «ноосферное видение», тогда просто пишется, порою не в тиши кабинета, а в блокноте, на коленке, как писал свои последние рассказы Василий Шукшин. Это уж потом начинается восхищенное: «Господи! Как он смог!!» А бывает брюзгливо-недоверчивое или, хуже того, завистливое: «Как сумел?.. В такие-то годы… Здесь что-то не так…»

Говорили и говорят, точнее – судачат. О Шукшине, о Шолохове, о Рубцове. А прежде, если припомнить: о Чехове, о Лермонтове… «Как мог?.. В такие молодые годы?..» Или напрямую, в лобовую атаку:

«… почему не атакован Пушкин». Это старые-престарые песни. И Шекспира «не было», и великое «Слово» – «обман и подделка». Причина одна: зависть и желчь, или… стремление окололитературной «моськи» кого-нибудь да облаять. Авось услышат…

Но вернемся к Шукшину и к Алёше Бесконвойному, потому что, в конце концов, он, конечно, не автопортрет писателя Василия Макаровича Шукшина; Алёша рожден литературой, но вначале – жизнью где-нибудь в алтайском селе или в иных краях земли русской, к примеру в Москве. Алёша родился, вырос и жил рядом с такими же, как он: плотником Семкой Рысью, который умел «топориком песни петь» (это уже из Ивана Шмелева, но, значит, тоже из жизни нашей), и с дядей Ермолаем, колхозным бригадиром, за долгую трудную жизнь так и не понявшим, отчего это люди могут порою говорить неправду, обманывать; и мальчонкой Юркой, полуголодным грамотеем, твердо знающим, что «в науку идут» и в космос летают вовсе не за большими деньгами. А горестный Колька Паратов, который не мучителей своих приговорил к казни, а лишь себя, и умер во слезах... Упорный Маня Квасов. Господи, сколько их... Разный народ. А все вместе – Россия: не только земля и вода, но главное – твердая связь людей, на этой земле живущих по законам вечным: трудолюбие, честность, добросердечность, сострадание… Живое тому подтвержденье – Алёша Бесконвойный, пятеро его детей (старший уже «вымахал рослый, красивый») и, конечно жена, Таисья. Семья Алёши – вот она, на ладони. А рядом земляки его: Кузьмовна… которая двадцать кулей картошки лишь на продажу накопала да еще – себе на долгую зиму да скотине. Этим жили и живут, своими трудами, на чужого дядю не надеясь. Так положено. Так было и так, слава богу, есть.

И когда время от времени в Москве заводят очередную шарманку про «национальную идею», которую, дескать, неплохо бы придумать и этой «идеей» народ наш сплотить и подвигнуть... Когда слышу я скрипучие, а порой визгливые звуки этой шарманки, то приходят мне в голову скучные мысли. Они, эти мысли, о том, что кремлевские стены слишком высоки и из-за них не увидеть России. Она ведь, слава богу, жива – тысячелетняя Россия, Русь. И век ХХI начинает на великом просторе земель и с народом великим по числу и по званию – русским народом именно потому, что не утеряла свою национальную идею, которая очевидна как в обыденной жизни, так и в русской литературе.

Нас хоронят из века в век.

Год 1851-й. Французский историк Ж. Мишле возвещает о том, что «Россия не существует, что русские не люди, что они лишены нравственного смысла».

«Бедный русский народ! – отвечает ему не какой-нибудь “славянофил” ли, “квасной” патриот, но “западник” Александр Иванович Герцен. – Некому возвысить голос в его защиту!»

И возвышает: «...могу ли я, по совести, молчать... Трудно было бы... видеть лишь отверженное племя, лишь громадную ложь, лишь случайный сбор существ человеческих только по порокам – в народе, разраставшемся в течение десяти столетий, упорно хранившем свою национальность, сплотившемся в огромное государство...

Русский народ, милостивый государь, жив, здоров и даже не стар...»

Полвека спустя Лев Толстой ответил чужим и своим: «Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России... Но... кто и как кормил хлебом весь этот народ?.. Кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви?.. Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную?.. Народ живет...» Ответил не столько этими короткими строчками, которые прочтет не всякий, но «Войной и миром», «Воскресением», «Анной Карениной», «Казаками», «Детством», «Алёшей Горшком» – многими страницами и томами, составившими великую правдивую историю России и русских людей.

В наши дни, уже в конце XX века, еще один русский гений – Василий Шукшин повторил для своих и чужих:

«Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту...» – по­вторил на исходе века ХХ, и как доказательство слов своих представил миру Алёшу Бесконвойного – по натуре мирного пахаря, отца семейства, мудрого человека, при нужде – воина.

Здесь они и соединились. Толстой и Шукшин, два великих русских писателя. В разное время жили, и разные у них судьбы, до отчаяния непохожие: граф и мужик. Но выходит, что не это главное, а главное – талант и жизнь на одной земле, под одним небом, в одном народе, который они любовно и бережно показали миру: толстовский Алёша Горшок, шукшинский Алёша Бесконвойный – живая вечная Русь.

Рисунки Елены Дмитриевой,
г. Сергиев Посад, Московская обл.