Специальная лекция, прочитанная на конференции “Крым-2007”
МАКСИМИЛИАН Волошин остался в нашей памяти как поэт, переводчик, художник, эссеист, искусствовед, мыслитель. Натуры, щедро наделенные талантами, встречаются редко. Но еще реже встречаются люди, обладающие, помимо природных способностей, еще и особенным душевным складом, ценность которого не менее значима, чем плоды их художественного и интеллектуального творчества.
Именно таков случай Волошина – он притягателен той духовной позицией, которая нечаста в реальной жизни – вчерашней, сегодняшней, да и будущей, ибо эта позиция не ищет похвал и наград, служит не партиям и правительствам, не «нашим» или «вашим». Она руководствуется немодным во все века понятием совесть и подозрительным понятием свобода, причем не только на словах, но и в практической жизни. Такой выбор личности редко разделяют окружающие. Чаще всего он становится путем на голгофу, но только он способен превратить слепой фатум в свободный выбор.
Именно такая судьба была уготована Максимилиану Волошину, но на ее примере мы можем проследить и более общее явление – крестный путь истинной российской интеллигенции, к которой он, несомненно, принадлежал и идеалам которой, в отличие от многих, остался верен до конца.
* * *
В минувшем XX веке проблема интеллигенции была одной из самых востребованных тем общественных дискуссий. Только самый равнодушный не писал об интеллигенции, только отчаянный циник ее не прославлял и только ленивый не ругал. Чем же объяснялся этот интерес?
Вопреки распространенному мнению, интеллигенция не является чисто русским феноменом. Интеллигенция – это феномен общественного сознания, характерный для западной цивилизации в целом, и ее истоком является эпоха Просвещения, когда под влиянием развития светских функций европейских государств духовная монополия церкви была потеснена мирской культурой, в основе которой лежал рационализм. В результате выделился целый социальный класс, обслуживающий новые функции. Его представителей стали называть клерками, белыми воротничками, а впоследствии – интеллигенцией.
Задачами этого социального слоя было обеспечение в обществе всех тех профессий, которые опирались на специализированное образование, связанное с гуманитарными нуждами – школьным и университетским образованием, медициной, гуманитарной наукой, а также так называемыми свободными профессиями: художественным творчеством, писательством, журналистикой. Со временем к гуманитарной специфике добавилась специализация, обеспечивающая технический прогресс, – инженеры, естествоиспытатели. В наше время этот слой дополнился специалистами в области электроники и вычислительной техники, в области фундаментальной и прикладной науки. Всех этих людей зачастую и называют интеллигенцией.
Однако такое толкование является очень широким, обозначая, по сути, все профессии, использующие умственный труд, и мы понимаем, что это не совсем то, что мы имеем в виду, когда говорим об интеллигенции.
Так что же такое интеллигенция?
Если вернуться к истокам, когда понятие возникало, то мы обратим внимание, что уже в термине «клерк» (т.е. клирик) содержится указание на существенную черту, которая определяла миссию нового социального слоя. Клерк, являясь светским аналогом клирика, принимал у него эстафету нравственного отношения к жизни, на него возлагалась не задача простого «пролетария умственного труда», но задача поддержки в обществе некоторых духовных ценностей, хотя и являвшихся мирскими, но не бездуховными. Ценности эти можно определить как общечеловеческие, те, которые не отдаляют, но соединяют между собой различные группы людей, давая им возможность существовать не в пустом обезличенном или техногенном пространстве, а в человеческом, нравственном мире.
В противовес этой миссии в рамках «широкой» интеллигенции выделился иной слой, называющий себя интеллектуалами, которые просто зарабатывали на хлеб насущный пером, скальпелем, «мозгами», продавая их как товар любому, кто испытывал надобность в продуктах интеллектуальной деятельности, не заботясь о том, кто является заказчиком, в какие руки этот товар попадет и как будет использован. Именно интеллектуалы являются в настоящее время превалирующим слоем работников умственного труда, тогда как доля интеллигенции неуклонно сокращается.
Отчего это происходит?
Один из ответов: современное общество уже не испытывает надобности в «совестливом гуманитарии», который на нравственной основе формирует общественное сознание, как то было в конце XIX и в XX веках, когда, к примеру, крупнейшие европейские писатели являлись истинными «властителями дум». Их неформальный авторитет был очень высок. (Вспомним в связи с этим широчайший резонанс «толстовства» в России или «дела Дрейфуса» в Западной Европе, инициированное Эмилем Золя, или же знаменитый «поворот рек», остановленный российскими шестидесятниками). Время таких людей ушло, утверждают некоторые, поэтому место единственных «блюстителей совести» возвращается к возрожденным религиозным конфессиям, а сфера «социальной справедливости» более или менее успешно регулируется институтами гражданского общества.
Другой ответ: сама интеллигенция перестала соответствовать высоким нравственным критериям, «предала» интересы независимого и объективного служения общественным нуждам, заменив их служением партиям, власти, «денежным мешкам» – т.е. интересам различных групп. А сделав это, она своими руками уничтожила саму себя как инстанцию «суда совести». Примеров такого «предательства» также немало. Вспомним Союз писателей в советскую эпоху, отдавшийся власти за квартиры, дачи и привилегии. Вспомним доносы друг на друга, процветавшие в рядах красной профессуры. Вспомним болтовню на кухнях, выпускавшую пар впустую, и трусливые подписи на коллективных письмах, осуждавшие действия тех, кто предпочитал активное сопротивление несправедливости, – энергия таких интеллигентов «куда-то растворилась, им легче заниматься просветительской уравниловкой, чем идти вперед, в неисследованные высоты. Они не хотят брать на себя ответственность сказать что-то свое, новое, построить что-то, они лгут самим себе, изворачиваются…».
Именно эти факты малодушия и соглашательства интеллигенции, ложно понятого и невнятного «служения народу» вместо активной защиты каждой личности, а также немалое самопрославление и высокая оценка собственных заслуг уже со времен «Вех» обрушили на интеллигенцию мощные потоки критики. «В своем отношении к народу, служение которому своею задачей ставит интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями – народопоклонничества и духовного аристократизма», – пишет С. Н. Булгаков. И уточняет: «Наша интеллигенция, поголовно почти стремящаяся к коллективизму, к возможной соборности человеческого существования, по своему укладу представляет собой нечто антисоборное, антиколлективистическое, ибо несет в себе разъединяющее начало героического самоутверждения. Герой есть до некоторой степени сверхчеловек, становящийся по отношению к ближним своим в горделивую и вызывающую позу спасителя, и при всем своем стремлении к демократизму интеллигенция есть лишь особая разновидность сословного аристократизма, надменно противопоставляющая себя обывателям». «Жизнь русского интеллигента – личная, семейная, общественная – безобразна и непоследовательна, а сознание лишено существенности и силы» – вторит ему М. О.Гершензон.
«Виновницей всех несчастий страны за всю историю Советской власти»1 называет интеллигенцию Владимир Кормер (1939–1986), сам принадлежавший к российской интеллигенции, знавший эту среду изнутри, вынужденный публиковать свои произведения за границей и не доживший лишь года до той поры, когда они смогли появиться на родине. Книга его, однако, стала притчей во языцех среди шестидесятников, почувствовавших себя глубоко оскорбленными. А недавно Виталий Третьяков, создатель «Независимой газеты» в начале перестройки, а ныне один из самых известных ведущих интеллектуальных программ центрального телевидения, позволил себе высказаться в том роде, что, будь его воля, он бы выслал всех интеллигентов за границу, ибо именно они и не дают построить в нынешней России сильное и процветающее государство.
Мы помним, что подобные решения не новы в истории России. Одно из них относится к 20-м годам – это знаменитый «философский пароход» Ленина, который лишил страну поистине лучших умов. Помним и последствия этого изгнания для России. Нелишне припомнить в этой связи и советский ГУЛАГ, который вполне можно назвать холокостом российской интеллигенции.
* * *
Впрочем, надо понимать, что критика интеллигенции возможна с двух точек зрения.
Интеллигенцию, по определению, должны ругать все те, кому она мешает устанавливать «правила игры в одни ворота», утверждать единственно возможную истину, игнорирующую многообразие точек зрения в обществе.
И интеллигенцию можно и должно критиковать за забвение своей миссии, призывающей активно противостоять несправедливости, учитывать многообразие взглядов на мир, жертвовать собой ради других, утверждать общечеловеческие, а не партикулярные ценности.
В статье «О русской интеллигенции» Д. С.Лихачев скупо, но очень точно сформулировал кредо «истинного» интеллигента: «внутренняя свобода» и «умственная нравственность», «свобода как нравственная категория». «Совесть не только ангел-хранитель человеческой чести – это рулевой его свободы, она заботится о том, чтобы свобода не превращалась в произвол, но указывала человеку его настоящую дорогу в запутанных обстоятельствах жизни»2. И еще: «Интеллигентность... это прежде всего независимость мысли... <…> А независимость эта должна быть от всего того, что ее ограничивает, будь то… партийность, деспотически властвующая над поведением человека и его совестью, экономические и карьерные соображения и даже интересы специальности, если они выходят за пределы допустимого совестью»3.
Одним из таких интеллигентов и был Максимилиан Волошин.
* * *
«Зримая судьба» Волошина, благодаря усилиям многих исследователей (В. В.Базанова, В. П.Купченко, А. В.Лаврова, Э. С.Менделевича, В. Андреева и др.), теперь хорошо известна.
Он родился в 1877 году в Киеве. В детские годы семья все время переезжала – сначала в Таганрог, затем в Севастополь, Москву и наконец в 1893 году осела в Коктебеле, небольшом поселке вблизи Феодосии, который стал для Максимилиана истинным домом на всю оставшуюся жизнь. В Крыму он написал свои первые стихи, здесь провел самые лучшие и творческие годы жизни, здесь же упокоен и его прах.
В 1899 году Волошин поступает в Московский университет и тут же оставляет его ради путешествий – сначала в Италию, Швейцарию, Францию, Германию, а годом позже – в Среднюю Азию с инженерной экспедицией по строительству Оренбургско-Ташкентской железной дороги.
С 1901 года – Париж, где он сводит знакомство с едва ли не всеми известными писателями, художниками, мыслителями Европы, занимается живописью и поэзией. Затем – пешее путешествие по Испании, краткие набеги в Москву и Петербург, где происходит знакомство с поэтами-символистами из окружения Вяч. Иванова и художниками из «Мира искусства». Затем – скоротечный брак с Маргаритой Сабашниковой, оставивший по себе горькое недоумение; знакомство с теософией, работа российским корреспондентом во Франции, первые сборники стихов, переводы французских поэтов, статьи по искусству…
Первая мировая война застает его в Швейцарии на строительстве антропософского храма Гетеанум, где «работа бок о бок с представителями всех враждующих наций, в нескольких километрах от поля первых битв... <…> была прекрасной и трудной школой человечного и внеполитического отношения к войне»4. Немудрено, что Волошин сразу же заявляет себя ярым пацифистом. «Тот, кто убежден, что быть убитым лучше, чем убивать... <…> не может быть солдатом»5, – пишет он, отказываясь от военной службы, на которую его призывают.
Не больший энтузиазм вызывает у Волошина и февральская революция 1917 года. В этом событии он видит лишь «шпионаж, цензуру, проскрипции, доносы и террор». Годы гражданской войны, да и все последующие, он почти безвыездно проводит в Крыму, попеременно спасая белых от красных и красных от белых, поминутно подвергаясь риску быть арестованным и теми и другими. Победившая советская власть налагает запрет на издание его сочинений, лишая автора единственно возможного способа поддерживать существование. С тех пор он живет в постоянной нужде, пишет в стол и при этом осознанно занимается… благотворительностью: «Все, что я произвожу, я раздаю безвозмездно. Свой дом я превратил в приют для писателей и художников, а в литературе и в живописи это происходит само собой, потому что все равно никто никому не платит».
Под конец жизни Волошин составляет завещание, но не распоряжаясь доходами, а лишь мечтая о публикации того, что было создано:
«Вот в каком порядке мои стихи должны быть изданы:
Две книги лирики:
Годы странствий (1900–1910)
SELVA OSCURA (1910–1914)
Книга о войне и революции:
Неопалимая купина (1914–1924).
Путями Каина.
Из французских поэтов мною переводились: Анри де Ренье, Верхарн, Вилье де Лиль Адан «Аксель», Поль Клодель («Отдых седьмого дня», ода «Музы»), Поль де Сен-Виктор («Боги и люди»).
Из критических моих статей под названием «Лики творчества» вышел только первый том о Франции в издательстве «Аполлона» (СПб., 1912). Остальные же, посвященные театру, живописи, русской литературе и Парижу, – 4 тома, остались неизданными»6.
Его воля исполнилось только спустя много лет. В 1962 году в период «оттепели» практически первую энциклопедическую статью о Волошине в «Краткой литературной энциклопедии» напишет Андрей Синявский (который вскоре, как мы помним, был осужден и выслан). В начале 70-х некоторые его переводы публикует в знаменитом сборнике «Французские стихи в переводе русских поэтов XIX–XX веков» Ефим Григорьевич Эткинд (и по странной игре судьбы он также был вынужден вскоре покинуть родину и обосноваться во Франции). А целиком сборники стихов издаются не ранее конца 80-х гг. Итого – 15 лет полного забвения при жизни и почти еще 60 лет после смерти. Срок, достаточный, чтобы стереть культурную память по меньшей мере у двух поколений.
Почему же такое произошло со столь незлобивым, честным и отрытым человеком? Вероятно, именно потому, что в нем все эти качества существовали в органичном, беспримесном и бескомпромиссном состоянии, не позволявшем изменить себе ни в одну из минут испытаний и искушений жизни. Такую цельность и постоянство не прощают.
Так все же почему?
Попробуем ответить на этот вопрос, реконструируя незримую судьбу Максимилиана Волошина, его интеллектуальный и психологический портрет, опираясь на его собственные высказывания, дневниковые записи и воспоминания современников.
* * *
Волошин действительно был одарен от природы, и прежде всего – неистощимой любознательностью, интересом к людям, фактам жизни, культурным феноменам.
Эта его жажда впечатлений еще в гимназии стала мешать обучению, как мы сказали бы теперь, в рамках заданных образовательных стандартов. В своих дневниковых записях Волошин признается, что школьная программа казалась ему насилием над интеллектом: она не давала отвлекаться от указанных рамок заданий и следовать свободному полету фантазии. Поэтому задумчивый и впечатлительный юноша, несмотря на неординарные способности, имел самые низкие баллы почти по всем предметам.
Нелюбовь к образовательной системе, как кажется, послужила причиной того, что он почти сразу же оставил и юридический факультет Московского университета, на который, продолжая семейную традицию, поступил по настоянию матери.
Настоящей же школой для него были «собственные университеты», избранные по душе и по призванию, – самообразование, путешествия по странам, самостоятельные штудии трактатов по теории и истории искусств в крупнейших библиотеках Европы, курсы вольных слушателей, которые он посещал, но прежде всего – жадное чтение в течение всей жизни, которому он предавался во всех обстоятельствах жизни с пылом неофита и пристрастием гурмана. В результате Волошин стал одним из образованнейших людей своего времени, истинным эрудитом, выделявшимся познаниями даже среди утонченных книгочеев серебряного века.
Его коробила небрежная невежественность Мандельштама, надеявшегося на то, что некультурная публика «и так все съест». Он стремился пробуждать интерес к знаниям в каждом, кто был готов его слушать, читал лекции по самым разнообразным темам разной аудитории: от завсегдатаев художественных салонов до необразованных солдат красной армии, набранных из крестьян.
Характерным для Волошина было и отношение к знаниям: он всячески избегал навязывания односторонних мнений слушающим, стремился не доказать что-то, но пробудить интеллект, вызвать дискуссию. Любимым его занятием было не излагать, но спорить, не наставлять, но обсуждать. Этим он как бы утверждал право – и свое, и оппонентов – на свободу мысли, на самые противоречивые и парадоксальные суждения.
Любовь к парадоксу сочеталась в нем с необычайной страстью к театральным эффектам, розыгрышам, переодеваниям в разные личины, к «игре в маски». Все это как бы подчеркивало иллюзорность, несерьезность всякой односторонней точки зрения на мир, утверждало свободную, незаинтересованную игру фантазии, фонтанирующую небывалым разнообразием поворотов мысли и ситуаций.
В такой свободной игре было много детской непосредственности, которая иногда выходила боком. Одним из примеров может служить знаменитая история с Черубиной де Габриак. Черубина, собственно, была Лиля Дмитриева, знакомая Волошина, писавшая вполне приличные стихи, которые имела неосторожность предложить редактору «Аполлона» – изысканному эстету Сергею Маковскому. Стихи невзрачной и хромой Лили, конечно, были отвергнуты. Волошин был заинтересован в ее судьбе и взялся придумать, как бы их опубликовать. Совместно с Дмитриевой им была создана биография вымышленной графини-католички Черубины де Габриак, писавшей изящные стихотворные безделушки в духе модного в ту пору декаданса. Под этим псевдонимом и были посланы Маковскому произведения Лили. Розыгрыш удался вполне: неординарная судьба графини поразила воображение Маковского, который с восторгом напечатал все присланное. Мистификация длилась почти год и закончилась скандалом, когда обманутый редактор все узнал.
Веселая условность столкнулась с серьезностью обиды, искусство – с его односторонним восприятием и неприятием.
Волошина же подобный исход дела отнюдь не обескуражил. В ношении маски он не видел ничего обидного, а главное – для него самого это не могло затронуть основ личности, коль скоро та жила собственной свободой. Так, сам он, совершенно не обращая внимания на мнение о нем окружающих и потрясая воображение жителей Коктебеля, носил домотканый хитон, подпоясанный веревкой, ходил босым, а буйную свою шевелюру украшал кожаным обручем наподобие кузнецов и мастеровых. Живя в Париже, носил бархатную куртку художника, в Санкт-Петербурге многие помнили его в черном сюртуке и черным шелковом галстуке, модном в дореволюционную пору костюме поэтических салонов.
Родиться такой «всеядной» и свободной натуре в немалой степени помогли внешние обстоятельства. С самого детства Волошин был освобожден от многих пут и односторонних ограничений, впитывал разнообразие окружающей жизни и наслаждался им.
Он не был связан узкими рамками одной национальности – отец его происходил из казаков, мать была наполовину немкой. Как во многих смешанных семьях, «национальный вопрос» снимался сам собой. Обосновавшись в Коктебеле, семья попала в естественный «садок» культурного многообразия; здесь издавна сосуществовали греки, итало-германская эмиграция, евреи, цыгане, армяне, татары, караимы, болгары и русские. В таких условиях нетрудно было научиться терпимости, она буквально впитывалась из воздуха. И этот воздух Волошин ценил больше всего на свете. Недаром он считал свою Киммерию самым лучшим местом на земле.
Эта любовь, однако, не помешала ему столь же сильно полюбить и Францию, свою вторую родину, а также попеременно влюбляться во все страны, которые он посещал, и во все культуры, которые жадно впитывал. Это была его мечта об Эдеме – вселенском саде, в котором цвели и смешивали свои ароматы плоды духа и таланта всех культур и всех народов.
Каковы могли быть плоды столь успешного сочетания природных склонностей, естественного окружения и высокого идеализма? Политическая индифферентность, толерантность, внутренняя свобода – страшные в ту пору, а возможно, и по сей день определения.
Но были ли истинными эти качества, или они диктовались данью моде богемной среды рубежа веков? Жизнь очень быстро испытала их на прочность.
Первой была испытана толерантность в самой элементарной своей формуле – «непротивления злу насилием»: Волошин вполне сознательно отказался от службы в армии, хотя знал, чем это может кончиться в военное время: «Я знаю, что совершаю тяжкое и сурово караемое преступление, но я совершаю его в здравом уме и в твердой памяти, готовый принять все его последствия». Царская армия, по счастливому стечению обстоятельств, обошлась без своего солдата. Но будь то армия Красная, гадать над исходом, скорее всего, не пришлось бы.
Политическая индифферентность, как это ни странно, первое время даже приносила свои положительные плоды. В годы резкой политической поляризации общества в гражданскую войну благодаря дару общительности Волошину удавалось быть ходатаем перед белыми за красных и перед красными за белых. А поскольку Крым не единожды переходил из рук в руки, счастливое заступничество срабатывало не раз, спасая жизнь многим. Так, вовремя замолвленное слово уберегло от ареста Вересаева и Мандельштама, способствовало смягчению участи «красного» генерала Маркса. Это было опасное занятие – подобно хождению по острию бритвы, – хотя в результате все обошлось.
Однако, что действительно погубило Волошина, – это верность принципу внутренней свободы, основы основ его личности.
Первым случаем «хождения не в ногу», оказалась «репинская история». «Когда несчастный Абрам Балашов исполосовал картину Репина “Иоанн Грозный и его сын”, я написал статью “О смысле катастрофы, постигшей картину Репина”»7, – вспоминает Волошин. В ней он посчитал пострадавшим не Репина, а Балашова, поскольку произведения искусства, изображающие ужасное, сами способны спровоцировать неадекватное восприятие. В наше время, в век распространения сцен насилия в средствах массовой информации, идея Волошина кажется не только здравой, но и справедливой, однако в 1913-м общественное мнение было не на его стороне. Волошин был буквально заклеймен прессой за непонимание реалистического искусства, за то, что увидел в Герострате несчастного человека. А поскольку авторитет Ильи Репина в ту пору был неколебим, это вылилось в прямую травлю: все без исключения издательства закрыли перед Волошиным двери и отказались печатать его произведения.
Нечто подобное произошло и в 20-е годы. «Чума на оба ваши дома» – лейтмотив всех стихотворений, написанных Волошиным во время революции и гражданской войны.
«В смутах усобиц и войн
постигать целокупность.
Быть не частью, а всем:
не с одной стороны, а с обеих.
Зритель захвачен игрой –
ты не актер и не зритель,
Ты соучастник судьбы,
раскрывающий замысел драмы.
В дни революции быть Человеком,
а не Гражданином:
Помнить, что знамена, партии и программы
То же, что скорбный лист
для врача сумасшедшего дома.
Быть изгоем при всех царях
и народоустройствах…»
Врага еще можно простить, но стоящего «над схваткой» – простить невозможно, ибо эта позиция подрывает основы и лишает морального алиби любого борца за «справедливое дело».
Цинизм власти оказался абсолютным и убийственным. Когда Волошин прочитал свои стихи Каменеву, надеясь на то, что образованный человек способен по достоинству их оценить, он получил столь желаемое «понимание»: как только дверь за Волошиным закрылась, Каменев позвонил в издательства. С тех пор ни одно из них ничего волошинского никогда не печатало.
Однако и это еще не было пределом. Под конец жизни больной поэт вынужден был защищать единственное свое пристанище – дом в Коктебеле, который без его ведома был отдан в аренду. Дело опять утряслось – но ценой инсульта, от которого Волошин так и не оправился.
* * *
Многие поэты и художники рубежа веков, дети Серебряного века, к числу которых причисляют и Максимилиана Волошина, разделили судьбу своего времени: ломку общества, революционный террор, невзгоды и лишения, ссылку, забвение.
Но очень немногие сами напророчили себе такой конец. По правде говоря, большинство из них не предполагало, что непременно окажется в тюрьме или будет расстреляно за то, что пишет стихи или переводит. А если и предполагало, то надеялось…
Волошин же, подобно любимому им поэту Франсуа Вийону, мог сказать о себе: «Я всеми признан, изгнан отовсюду»,
– потому что точно знал, что «в государстве нет места поэту»,
– потому что «совесть народа – поэт»;
– потому что «…приятно родиться поэтом в России. Как приятно чувствовать сочувствие и поддержку безымянных масс своих сограждан. С каждым разом этот вопрос становится более и более остро: кто меня повесит раньше: красные – за то, что я белый, или белые – за то, что я красный?»8;
– потому что «молиться надо не за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни»;
– потому что «из двух персонажей – убийцы и жертвы – в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва»;
– «поэтому всегда надо молиться за палачей и в результатах молитвы можно не сомневаться»9.
И он молился за всех и всем богам. И этого права у него никто отнять не мог…
* * *
Дмитрий Сергеевич Лихачев, прошедший Соловки и не погрешивший против совести, видимо, имел в виду и Максимилиана Волошина, когда писал: «Мужество русской интеллигенции, десятки лет сохранявшей свои убеждения в условиях жесточайшего произвола идеологизированной советской власти и погибавшей в полной безвестности, меня поражало и поражает до сих пор»10.
Эту мысль Лихачева можно продолжить. Дом Волошина, волею судеб оказавшийся среди людской толчеи, замурованный в гранит, тем не менее остается садом. И всякий входящий в это сад, должен ощутить величие судьбы интеллигента, заплатившего за свои убеждения дорогую цену. В этом завет хозяина этого дома сегодняшней интеллигенции.
Блажен тот, кто может услышать этот завет.
1 Кормер В. Двойное сознание интеллигенции и псевдо-культура. – М.: Традиция, 1997. – С. 236.
2 Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество // Вехи. Из глубины. – М.: Правда, 1991. – С. 64.
3 Там же, с. 47.
4 Гершензон О. М. Творческое самосознание // Вехи. Из глубины. – М.: Правда, 1991. – С. 74.
5 Кормер В. Цит. соч., с. 225.
6 Лихачев Д. С. О русской интеллигенции // Лихачев Д. С. Воспоминания. Раздумья. Работы разных лет. – СПб.: АРС, 2006. – С. 382, 383.
7 Волошин М.А. «Я охранял всеединство любви…». – Симферополь, 2005. – С. 36.
8 Волошин М. А. Все даты Бытия. О себе и о других. – М., 2004. – С. 92.
9 Там же, с. 18.
10 Там же.